Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

День начался так же, как и все предшествующие, — с огневого налета. С рассвета немцы начали обстрел Вестерплятте из всех сухопутных батарей, с миноносцев, находящихся в море, и с канала орудиями броненосца. Потом пришла очередь атаки пехоты, а когда она была отбита, ненадолго наступила тишина, после которой начался опять беспокоящий артиллерийский огонь разной силы. Особенно надоедали минометы. От мин, падающих с большой высоты, особенно пострадало здание казармы. Минометный огонь досаждал постам, рвал восстановленный ночью телефонный кабель. Донесения на командный пункт поступали поэтому нерегулярно, что сильно нервировало капитана Домбровского. С вечера прошедшего дня, с совещания, его не покидало чувство раздражения, и он по любому поводу злился. С утра он уже успел накричать на связистов и даже на поручника Кренгельского, который неожиданно явился в казарму.

— Кто позволил тебе покинуть пост?! — гаркнул он. — Немедленно возвращайся!

Поручник задержался у порога:

— Я хотел лично доложить…

— И бросил пост без командира?

— Я передал командование капралу Страдомскому. Докладываю: мои люди выбились из сил. Они больше не могут выносить этот обстрел… Если бы нас сменили, хотя бы на несколько часов…

Глаза Домбровского сузились. Он спросил почти шепотом:

— А то что? Сами уйдут? И ты не знаешь, что делать? Не знаешь, зачем у тебя пистолет?

Кренгельский бросил взгляд на капитана. Подумал, что капитан тоже измотан. Он не знал о вчерашнем совещании у Сухарского и поведение капитана объяснил обычным физическим переутомлением, условиями, тяжелым положением, в котором они находились.

— Не пришло в голову… Жаль, — бросил капитан. — На войне все должно приходить в голову… Вдруг он повернулся к поручнику. — Присядь на минутку. Надо кое-что сказать тебе.

Лицо его тотчас же изменилось, стало озабоченным, хмурым. Голос потерял суровость.

— Ты должен взять своих людей в руки, о замене не может быть и речи.

— Но люди действительно измучены.

В какой-то момент Кренгельскому показалось, что капитан снова выйдет из себя. Но он сдержался, овладел собой и не изменил тона:

— Мы тоже с ног валимся. Разве ты не понимаешь этого? Разве не чувствуешь, как здесь смердит?

Кренгельский потянул носом. Не обнаружив никаких запахов, с удивлением посмотрел на капитана. Домбровский рассмеялся горько и язвительно.

— Этого носом не учуешь. Однако смердит действительно.

Он неожиданно вскочил, наклонился над поручником и крикнул ему прямо в лицо:

— Здесь смердит капитуляцией! Понял?

Где-то неподалеку от казармы глухо разорвались мины. Кренгельский сидел неподвижно, будто слова капитана пригвоздили его к стене. Домбровский рассказал ему о совещании на продовольственном складе и предложении коменданта.

— Он не дошел еще до того, чтобы издать приказ, — кончил он, — но в этой ситуации донесения, подобные вашему, будут служить для него лишним аргументом. Теперь ты понимаешь?

Поручник кивнул. Он увидел своих людей, лежащих над каналом, прижатых к земле. Вот уже четыре дня они были под огнем, который систематически усиливался, охватывая позицию со всех сторон и велся со всех направлений. Вначале их обстреливали только орудия линкора и пулеметы из района Нового Порта. Теперь к ним присоединились миноносцы, гаубицы и минометные батареи частей, окруживших Складницу, а также половина батарей с соседнего участка, у входа в порт. Эти докучали больше всего, били прямой наводкой, замолкая лишь на несколько часов, чтобы потом неожиданно вновь накрыть их огнем под стальным куполом визжащих и свистящих осколков. И все же солдаты продолжали биться. Огнем своих пулеметов они прикрыли вход в порт, обе акватории и большой участок канала, исключив возможность десанта из Нового Порта, держали под огнем пулеметные гнезда в зданиях управления порта и складах. Но они не видели непосредственных результатов своих действий, не смотрели, как солдаты других вартовен, на убегавшие в панике штурмовые группы, на сраженных немцев. И может быть, именно поэтому они под артиллерийским огнем теряли выдержку и веру в успех обороны. Им не удавалось завязать бой с противником, в котором можно было бы познать радость уничтожения врага, противостоять его действиям. Подсознательно они чувствовали себя только целью, по которой стреляют и которая, рано или поздно, будет смертельно поражена. Вот почему они мечтали сменить позицию и оказаться там, где они смогут ответить ударом на удар.

Когда поручник направлялся в казарму, перебегая от дерева к дереву, переползая от пня к пню, он тешил себя надеждой, что ему удастся объяснить коменданту, что он получит согласие на смену гарнизона шестой вартовни, а между тем все сорвалось. Против того, что он услышал от Домбровского, у него не было никаких аргументов.

— Сухарский все время говорит о потерях, — продолжал капитан, — он считает, что положение безнадежно, что наша борьба бессмысленна, потому что где-то там немцы продвинулись на несколько километров.

— Это правда?

Кренгельский, невзрачный, маленького роста, в грязном изорванном мундире, стоял перед капитаном и пристально смотрел на него. Он с первой минуты войны находился на позиции и не слышал ни одной фронтовой сводки, кроме тех, которые передавал на посты Домбровский, тех, в которых сообщалось об успехах польской кавалерии в Восточной Пруссии, о воздушных боях над Торунью и большом количестве сбитых немецких самолетов, о бомбардировке Берлина и упорном сопротивлении армии «Познань».

Да, поручник был небольшого роста, слабый здоровьем, но он воевал и геройски держался на одном из самых опасных участков, и поэтому Домбровский сказал:

— Может быть, и правда. Немцы об этом сообщают, — нерешительно проговорил он. — Вчера говорили, что заняли Калиш и Катовице и что подходят к Серадзу и Быдгощи. По-видимому, они бомбят Варшаву, Краков и другие города.

— Это значит… — Кренгельский отпрянул на шаг. Побледнел.

— Ничего это не значит! — выкрикнул Домбровский. — Это война, а на войне то идут вперед, то отступают.

— Мы не пошли вперед.

— Но пойдем. В Пруссии уже идем. Через неделю наши могут быть в Гданьске с той стороны. Мы должны выдержать.

— Еще неделю?

— Долго? Кто тебе сказал, что ты будешь драться два дня? Война может длиться год.

— Мы должны были обороняться двенадцать часов. Таков был приказ.

— К черту приказ! Мы будем драться до конца!

Лицо его налилось кровью. Он кричал так громко, что поручник невольно поднес руки к ушам. Потом спросил:

— А если наши не придут?

— Тогда погибнем. Полякам это не впервой.

Он выпрямился. Губы были плотно сжаты. Краска медленно сходила с лица. Ответил уже спокойнее, но с явной горечью: