Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

— Холодно вам тут, наверно?

Войнюш пожал плечами. И произнес неожиданно резким тоном:

— Так принесите нам печку. Погреемся.

— Что с тобой, Юзеф? — спросил капрал Зайонц, подвигаясь к нему.

— А что со мной может быть? Звонил капитан Домбровский и говорил, что главнокомандующий опять поздравляет нас. Я хотел ему сказать, что лучше бы он прислал самолеты, а то здесь пока только швабские летают. Вы видели, что сегодня делалось над Гдыней? Похоже, мы уже отрезаны… И есть мне к тому же хочется, — закончил он неожиданно.

— Неужели у вас кончились консервы? — удивился Зайонц. — Пошлите кого-нибудь в казармы, вам дадут.

— Консервы у меня уже поперек горла стоят. Пусть дадут настоящий обед.

Он отвернулся, считая разговор оконченным. Горыль наклонился и положил ему руку на плечо. Спросил, подавляя бешенство:

— А пивка тоже вам принести? — И, не ожидая ответа, продолжил низким сдавленным голосом: — Никто из нас сегодня не жрал обеда, и никто слова не скажет, если и завтра его не будет. И ты, Войнюш, не очень-то фыркай, понял?

Он сжал пальцами плечо капрала, но тот и головы не повернул. Сказал только тихо, почти умоляюще:

— Оставьте меня в покое, идите себе.

Они пошли. Но Зайонца, видимо, что-то мучило, потому что, пройдя несколько десятков шагов, он все же остановился и высказал сомнение, не следовало ли разбудить плютонового Лопатнюка.

— Зачем? — спросил Горыль. — Ведь Войнюш не спит.

— Да, но он болтал такие глупости.

Горыль заглянул товарищу в лицо и спокойно сказал:

— О самолетах — это не глупости. Я тоже их жду.

В полдень он вышел из вартовни и долго стоял на берегу моря у чудом уцелевшего сарая, в котором подофицер административно-хозяйственной части держал байдарки, и видел, как на Гдыню без устали налетали звенья самолетов. Над Вестерплятте стояла тишина, и потому были ясно слышны взрывы и быстрое тарахтение пушек противовоздушной обороны на той стороне, а небо постепенно заволакивалось темным дымом. Самолеты после короткого перерыва вернулись снова, и ни один польский истребитель не вспугнул их, ни одна эскадра не пришла на помощь бомбардируемому городу и запертым в порту кораблям. Вопрос возникал сам собою, и Горыль повторил его вновь:

— Где эти самолеты? Ну где?

— Ты же слышал, что мы бомбили Берлин, — ответил Зайонц. — И может быть, они сейчас нужны где-нибудь в другом месте.

— Значит, у нас их слишком мало. Ну пошли.

Горыль двинулся первым. Разговор с Войнюшем взволновал его, и этот, с Зайонцем, тоже не улучшил его настроения. Он шел широким шагом вдоль железнодорожных путей. С этой стороны леса они могли двигаться свободно и в полной безопасности, потому что лес защищал их от немецких наблюдателей, и только открытое пространство до следующего перелеска за рельсами им пришлось пробежать, пользуясь темнотой, в которую погрузился полуостров, когда луна спряталась за тучу. Движение немного успокоило капрала, но, видно, не все тревожные мысли покинули его, потому что, когда они вновь пошли медленно, он заговорил о том же:

— Если бы у нас было достаточно самолетов, швабы не разбойничали бы так над Гдыней. Где же высадятся англичане, если порт будет уничтожен?

— Может, прямо у нас?

Зайонц, все еще полный оптимизма, принялся развивать подробный план высадки английской пехоты на пляжи Вестерплятте и совместной атаки на Гданьск. Эта операция казалась ему по-детски легкой, но когда он уже вступил в город и взглянул победоносно на Горыля, то увидел, что капрал с сомнением крутит головой.

— Мне что-то так не кажется, Бронек. От Англии мы далеко. Пока они сюда приплывут… — Он отвел взгляд в сторону и добавил: — Если поплывут вообще.

— Ну что ты, Владек? Они же объявили Гитлеру войну. У них пятьдесят броненосцев. Что им мешает прислать сюда штук десять или двадцать.

По узкой тропинке они подходили к хозяйственным постройкам Складницы. На эту часть полуострова не падали бомбы, и сад, а также деревянный коровник совсем не пострадали. Возле коровника крутился рядовой Михаловский: это было самое безопасное время, поэтому он и приходил сюда так поздно, чтобы подоить коров и дать им корму. У раненых утром и вечером было свежее молоко — единственная роскошь, доступная им на окруженном со всех сторон полуострове.

— Могу вам дать по глотку, — предложил Михаловский, — но только по одному.

Они отказались. Зайонц прислонился к косяку двери коровника и стал смотреть на коров: дома у них были такие же, с бело-черными пятнами, и тоже две. Его младший брат всегда выгонял их утром на пастбище. Делает ли он это и сейчас?.. В течение этих трех дней он уже много раз думал о доме, о родной деревушке, уютно расположившейся в мягкой излучине реки. Он почти видел ее: ряд низких халуп, крытых соломой и белеющих светлыми стенами, покрытыми известкой; песчаную дорогу, разъезженную колесами телег; высокие тополя около маленького деревянного костела и корчму с широким крыльцом и крышей, покрытой дранкой. В течение многих лет это был весь его мир, все, что он знал и видел. Только надев мундир, он начал знакомиться с другим миром: сначала гарнизонный городишко, потом столица воеводства, где проходили смотры после маневров, и, наконец, красивый и богатый Гданьск. Те маленькие хатки над рекой рядом с украшенными фасадами старых каменных домов покосились еще больше, а большая, как казалось, река, рядом с огромным морем, из которого приплывали большие корабли с удивительными названиями далеких портов на бортах, превратилась в тоненький ручеек.

Он смотрел на разноцветные морские флаги на мачтах и пытался представить себе, как выглядят те страны, над которыми они реют. Он даже написал об этом в свою деревушку, но это, видно, никого не заинтересовало, потому что в ответ ему неуклюжими, большими буквами сообщали о трудностях с жатвой, спрашивали, когда же он наконец вернется, потому что его так не хватает в хозяйстве…

Коровы позванивали в темноте цепями, поворачивали к светлевшему прямоугольнику дверей свои тяжелые головы. В темноте светлели белые пятна их шерсти. Михаловский остановился в дверях с новой охапкой корма и сказал, будто отгадав мысли Зайонца:

— В Келецком, наверно, спокойно, а вот у нас… Может, уже все село сгорело? Оно в нескольких километрах от немецкой границы, за Мендзыходом.

Зайонц испытывал огромное желание снять винтовку, прислонить ее к стене и вместе с рядовым похлопотать возле коров. Но Горыль торопился, поэтому он утешил Михаловского ничего не значащими словами и двинулся за капралом. За скотным двором низкий перелесок переходил в лесок, и с дорожки, по которой они шли к посту Хруля и мата Бартошака, им было видно поблескивающее между редкими деревьями море. Именно сюда охотнее всего ходили они купаться в душные полдни, потому что тот, кто не мог вылежать на горячем песке, мог прятаться в тени ветвей. Отсюда же начинались байдарочные регаты, и они гребли что было сил, подгоняемые стоящими вдоль берега товарищами. Далеким и каким-то нереальным казалось это время… Он с удовольствием задержался бы здесь, потому что любил смотреть на море. И тем более ночью, когда далекая линия горизонта словно придвигалась к пляжу, делая этот безграничный водный простор как бы меньше и вместе с тем таинственнее, особенно когда штормовая волна гудела и белела полосами пены, с шипением припадавшими к песку. Сейчас залив был спокойным, и Зайонц подумал, что хорошо было бы присесть здесь на минутку под деревом, поговорить спокойно с Горылем обо всем, что произошло и что еще может случиться. Он уже собирался тронуть за плечо шедшего впереди капрала, когда неожиданно застрочили пулеметы: короткие быстрые очереди загрохотали близко и яростно: