Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

Он разглядывал белые облачка дыма, лениво поднимавшиеся из-за верхушек деревьев со стороны Вислоуйсьце. Несколько снарядов пролетели высоко над ними, разорвались где-то в районе казарм. Немецкие гаубицы и минометы дали по два залпа, замолчали и снова дали, теперь уже по одному залпу. И только после долгой паузы низко и ворчливо отозвался линкор.

— Моряки жрут у них больше, — бросил капрал Кубицкий, — и дольше спят. Слышите, как неспоро у них идет?

И в самом деле, корабль стрелял редко. Снаряды падали с большими паузами, но и их заполнял более частый теперь грохот гаубиц. Люди, освоившиеся уже с огнем, спокойно сидели на своих местах, курили, говорили о последних событиях. Весть о вступлении частей вермахта в Гданьск дошла и до них, к тому же еще обогащенная подробностями, которые они сейчас и обсуждали.

— Это означало бы, — говорил взволнованный капрал Венцкович, — что мы отрезаны. Понимаете? Отрезаны!

Он поднял с пола обломок штукатурки и подошел к стене, намереваясь начертить схему, но Будер предостерег его из своего угла:

— Нельзя пачкать стены.

Пораженный Венцкович обернулся. Он продолжал сжимать в руке кусок штукатурки, уверенный, что плютоновый шутит, но Будер добавил совершенно серьезно:

— Нельзя портить военное имущество.

Выражение изумления и недоверия на лице Венцковича стало еще сильнее.

— Ты что, Петр, с луны свалился? А если бы сюда хлопнула бомба или снаряд с броненосца, то как тогда? И черт его знает, может быть, через час и хлопнет. Что ты тогда скажешь?

— Ничего, потому что это будет результат военных действий, и я не буду за это отвечать. А так мне пришлось бы подавать рапорт.

— Человече, — Венцкович схватился обеими руками за голову, — мы здесь отрезаны, а ты плетешь о каких-то рапортах! Мы на войне, а не в казармах!

Они испытующе, с явной неприязнью смотрели друг на друга.

— Война или не война, а устава никто еще не отменял, и малевать на стенах нельзя. И что ты болтаешь: отрезаны?! От чего мы отрезаны?

— От Польши. Ведь они пришли с западной стороны, а это значит, что они пробились через все Поморье, взяли Бытув и Косьцежин. Ты этого не понимаешь? Теперь уже нечего рассчитывать на помощь.

— А Гдыня? — вмешался Треля. — Ведь там должно быть много наших частей.

Венцкович постучал пальцем по лбу.

— Гдыня тоже отрезана, баранья голова, и должна теперь думать о себе. Плохи наши дела, ребята. Никто нам не поможет.

Все с напряжением смотрели на стоявшего посреди вартовни капрала. Рядовой Грудзень перестал чистить винтовку, а Хшчонович, который поправлял в это время свои обмотки, отпустил конец тесьмы и спросил:

— Что же с нами будет, пан капрал? Выходит, что немцы бьют нашу армию?

Будер раздавил каблуком окурок и посмотрел на Хшчоновича.

— Ты это видел? — спросил он.

Рядовой перевел взгляд с капрала на плютонового. Вопрос его несколько озадачил, но, немного подумав, он ответил:

— Если они прошли такой кусок Польши, то, должно быть, бьют.

— А я тебя спрашиваю, — повторил Будер, — ты это видел?

— Я же здесь сижу, — ответил солдат. — Как я мог видеть?

— А болтаешь, что бьют.

Хшчонович покрутился на лавке и неуверенно посмотрел на Венцковича.

— Пан капрал говорил, что… — начал он, но Будер нетерпеливо махнул рукой.

— Его тоже там не было, и он знает столько же, сколько и ты. Ладно, — согласился он вдруг, — пусть они заняли и этот Бытув, и Косьцежин, пусть вошли в Гданьск с той стороны. Ладно, — повторил он, поднимая вверх указательный палец и окинув всех пытливым взглядом. — Они лезут далеко, но откуда вы знаете, что наши не намеренно впускают их, что это не ловушка? Потом мы ударим с двух сторон и закроем, понимаете вы, как в мешке, несколько десятков швабских дивизий!

Это рассуждение их убедило, и только у Венцковича были, очевидно, какие-то сомнения, потому что он спросил:

— А когда ударим? Через неделю? Через две?

— Это не имеет значения. Раньше или позже, но ударим, — сказал плютоновый с уверенностью в голосе.

— Через неделю для нас может быть поздно, — вмешался капрал. — Мы ведь должны были держать оборону только двенадцать часов.

— Ну так посидим здесь двенадцать дней, — отрезал Будер. — Или двадцать. Ты вот говорил, что нас немцы бьют, а как они могут бить нас на Поморье, когда здесь не могут сделать и двух шагов вперед. У них броненосец, самолеты, гаубицы, и что? Получили они от нас под зад или нет? Скажи сам, получили?

— Да, получили, пан плютоновый, — охотно признал рядовой, — не могут они нас одолеть.

— Вот видишь. Даже в твоей глупой голове это наконец уместилось. У нас здесь только пулеметики, а мы швабов не пускаем, а там целые дивизии с пушками, самолетами, есть кавалерия, все, что хочешь. И они могут нас бить?

Он рассмеялся и достал новую сигарету, но закурить уже не успел. Рядовой Полець, карауливший у амбразуры, подозвал его к себе:

— Вроде опять прут, пан плютоновый.

Будер внимательно посмотрел на предполье. Теперь оно стало более широким и открытым: столько раз подвергавшийся обстрелу лес сильно поредел, а те деревья, которые еще не были повалены бомбами и артиллерийскими снарядами, потеряли половину своих ветвей или были совершенно лишены их и сейчас зловеще чернели. Просветы между ними стали намного шире, и можно было разглядеть немецкую пехоту, высыпавшую из-за редута Чаек.

— Разбудите пана хорунжего, — крикнул Будер. — Занять позиции!

Рядовой Маца бросился к складу боеприпасов, где спал хорунжий Грычман. Все молниеносно заняли свои места и застыли сосредоточенные и настороженные, готовые открыть огонь в любой момент. Третий день боев превратил их в точно действующий, надежный механизм. Грычман выглянул в отверстие амбразуры, проверяя, на каком расстоянии находится противник, и доложил в казармы о новой атаке.

Атака развертывалась широко. Немцы бежали небольшими группами, то и дело останавливаясь и стреляя из автоматов. С вала, окружающего оставленный пост «Паром», уже строчили пулеметы, из-за деревьев около железнодорожных путей отозвались станковые пулеметы, но, несмотря на эту поддержку, середина неприятельской цепи продвигалась вперед довольно вяло. Только на ее правом крыле, между путями и берегом моря, черные мундиры явно спешили. Наступавшие шли там гораздо плотнее, и Грычман понял, что настоящей целью атаки является пост мата Рыгельского, что немцы пытаются смять левый фланг обороны Вестерплятте и затем атаковать непосредственно казармы. Поэтому он приказал немедленно направить огонь в сторону бегущей вдоль пляжа пехоты, а сам связался с казармами. Солдаты, ведя огонь, не видели, как он докладывал, как, закончив говорить, он слушал, и лицо его вдруг посветлело и расплылось в широкой улыбке. Они только услышали его радостный крик: