Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

Он услышал за спиной шаги и обернулся. Капитан Домбровский прислонился к выщербленному цементному блоку и спросил:

— Заснули они, что ли? Упускают лучшее время.

Молчание противника удивляло и Сухарского. Будь он командиром на той стороне, он пошел бы в наступление сразу же после налета, использовал бы его психическое воздействие, ту дезорганизацию, которую он должен был вызвать в системе обороны противника, бросил бы штурмовые группы на солдат, еще придавленных к земле. А немцы не обнаруживали никаких признаков жизни. Единственным объяснением этого странного их поведения могло быть то, что они хотят ввести в бой новый вид оружия или возобновить воздушную атаку.

— Второго налета мы не выдержим.

Он сказал это скорее себе, чем капитану, но Домбровский беспокойно шевельнулся.

— Ты ждешь налета? — спросил он. До сих пор он не принимал во внимание такой возможности, но ведь все могло случиться. — Даже если они прилетят еще раз, мы выдержим, — сказал он убежденно. — Должны выдержать.

Сухарский посмотрел на капитана: выразительное лицо, решительный взгляд. Да, этот человек — воплощение стойкости и отваги. Майору припомнилась последняя ночь перед немецким нападением на Вестерплятте, когда оба они зашли на несколько минут на виллу и сидели в креслах, ожидая передачи последних известий по радио. Профиль Домбровского четко вырисовывался на фоне светлой стены, надменный и какой-то хищный. Сейчас он был таким же.

— Я не хочу, Францишек, чтобы здесь была бойня.

Домбровский быстро ответил:

— На войне должна литься кровь.

Вспугнутые взрывами птицы возвращались на полуостров. Беспокойно кружили над черными ветками деревьев, искали свои гнезда, неуверенно опускались и вновь взлетали, словно не узнавая своего леса. Майор наблюдал за ними некоторое время, потом ответил:

— Командир, который не жалеет крови своих солдат, — мясник, а не офицер.

Домбровский побледнел. Сухо произнес:

— Оригинальное сравнение. Что ты хотел этим сказать?

Сухарский снова посмотрел на птиц.

— Только то, что ты слышал, Францишек. Ты знаешь, чем был для меня этот налет? — Он резко повернулся. — И что такое для меня это молчание? Там, во всех вартовнях… На пятой погибло восемь человек. А на других? Кто еще жив? И как нам сражаться против бомбардировщиков?

Он вынул портсигар, закурил и, помолчав, сказал:

— Если бы потребовалось, я повел бы вас в штыковую атаку, но ни самолетов, ни линкора мы не достанем нашими штыками. — Он говорил резко и быстро, лицо у него пошло красными пятнами. Домбровский еще никогда не слышал, чтобы его командир говорил таким тоном, и поэтому смотрел на него с нескрываемым удивлением. Но Сухарский уже взял себя в руки и спокойно закончил: — Надо сжечь все шифры и документы, чтобы они не попали в руки немцев.

Домбровский отступил на шаг. Сдавленным, хриплым голосом произнес:

— О чем ты думаешь, Генрик? Ты хочешь…

— Я хочу быть готовым ко всему, — прервал его Сухарский. — Даже к самому худшему.

И он ушел быстрым, широким шагом, а капитан заколебался, не побежать ли за ним, не остановить ли, чтобы потребовать четкого и ясного ответа, чтобы точно узнать, к чему он хочет быть готовым и что намеревается предпринять. Однако он отказался от этого намерения, покурил и только тогда вернулся в вестибюль, куда в этот момент вводили капрала Шамлевского. Капрал отстранил поддерживавших его солдат и доложил капитану по всем правилам устава.

— С вами все в порядке? — заботливо спросил Домбровский.

Шамлевский выпрямился еще больше и сказал, что чувствует себя прекрасно и просит разрешения вернуться на позиции.

— Пока вы останетесь здесь. Еще неизвестно, есть ли куда возвращаться, — ответил капитан. — Будем обороняться в казармах.

Он спустился по ступенькам в подвал, который был наполнен едким чадом. Капрал Грабовский со своими артиллеристами попробовал сжечь документы в печи центрального отопления, но трубы во время бомбежки обвалились, поэтому они, кашляя и вытирая слезящиеся, раздраженные глаза, разожгли огонь прямо на цементном полу. Капитан открыл дверь в помещение радиостанции, где сержант Расиньский передавал последнее шифрованное донесение в Гдыню. Кончив стучать ключом, Расиньский повернулся в кресле. Он был явно чем-то взволнован. Сообщил Домбровскому, что перед передачей донесения они с майором слушали Варшаву, которая передала сообщение о бомбардировке Берлина.

— Как будто для нас, пан капитан, — говорил он, блестя глазами. — О нас тоже говорили. Сказали, что Вестерплятте обороняется и что главнокомандующий поздравляет героический гарнизон. Так и сказали — «героический»! — Радист выжидающе смотрел на Домбровского, у которого был такой вид, словно эти слова не обрадовали его, а, наоборот, огорчили, поэтому сержант добавил еще: — Они знают о нас, пан капитан, и теперь наши наверняка двинутся на Гданьск и нанесут удар.

Домбровский безучастно кивнул головой.

— Что было в донесении? — коротко спросил он.

— Сообщение о нашем положении и просьба о помощи.

— Больше ничего?

— Ничего, пан капитан.

Когда капитан выходил из радиостанции, он услышал резкий стук пулемета. Началось ожидаемое наступление немцев. В два прыжка он очутился у лестницы. И вдруг остановился. Казармы молчали. Значит, ведут огонь вартовни! Он бросился вперед, чуть не крича от радости.

Хуго Ландграф, радиорепортер:

«Мы были уверены — и не только мы, — что после уничтожающего налета авиации, состоявшегося в субботу во второй половине дня, воскресенье принесет нам капитуляцию Вестерплятте. Поэтому мы остановились в Вислоуйсьце в полной готовности… Оставив трансляционную машину во дворе, ведем наблюдение с поросших травой валов. На той стороне все еще поднимаются в воздух тонкие струйки дыма. Время от времени просвистит какая-нибудь шальная пуля. Исключая это, все спокойно».

Время 11.00

После того как засыпало вартовню, капрал Домонь испытывал острое нежелание находиться в закрытом помещении. Откопали их ночью, потом патруль связистов протянул полевые кабели, и связь с казармами была восстановлена, но испытанное им ощущение удушья возвращалось всякий раз, когда он входил в подземный бункер, где пережил часы настоящего ужаса. Ведя стрельбу во время вечернего наступления немцев, он слышал, как стучали пулеметы первой вартовней, поста «Форт» около пляжа и казарм, и полагал, что там, в свою очередь, слышат их, но, когда наступила ночь, а никто так и не приходил, чтобы отбросить лежавший, на крышке груз, он начал опасаться, что командование забыло о них и они теперь навсегда останутся в этой дыре, если им не удастся пробить проход через отверстие вентилятора. Патруль все же пришел, и им не нужно было самим выбираться из засыпанного подземелья, но Домонь тем не менее попросил Грудзиньского оставить его на верхнем этаже, хотя от того и немного осталось. Одна из стен обвалилась полностью, половина потолка была оторвана, и только старый склад боеприпасов, небольшая каморка, остался невредим и служил довольно хорошим прикрытием от осколков и пуль. Здесь и устроился Домонь со своим пулеметом и двумя солдатами и здесь выдержал утренний обстрел броненосца и две атаки пехоты. Теперь, пользуясь затишьем, он оставил Ортяна на наблюдательном пункте, а сам вышел из вартовни. Земляной вал, окружавший старый склад боеприпасов, от которого ничего уже не осталось, частично уцелел, а за ним находился насос. Домонь наклонился к отверстию амбразуры и крикнул: