Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

Хуго Ландграф, радиорепортер:

«Взрывная волна была настолько сильной, что на нашем берегу, в Новом Порту, свалился на рельсы огромный грузовой кран, погребя под собой товарный вагон. Другие вагоны, очевидно, загоревшиеся от польских снарядов, сгорели полностью, до железного остова. Зато огромное здание зернохранилища вместе с погрузочным оборудованием по счастливой случайности осталось невредимым.

…Затем наступила тишина… Только огромные тучи дыма поднимались вверх, неся с собой мглу, которая, как траурная завеса, повисла над морем до самого горизонта».

Все спустились в нижний ярус, и Грудзиньский закрыл за собой тяжелую крышку люка. Она стукнула как-то глухо, неприятно, и солдаты невольно посмотрели вверх, на низкий плоский потолок. Здание вартовни качалось и содрогалось, потрясаемое взрывами. Сейчас противник атаковать не мог, но капрал Грудзиньский на всякий, случай приказал Домоню вести наблюдение у западной амбразуры в направлении поста «Пристань» и канала, а капралу Бараньскому — в противоположном направлении. Остальным делать было нечего. И это действовало на всех удручающе.

Бомбы падали совсем близко. Их взрывы, свист, вой моторов — все это выливалось в кошмарный концерт. Над землей вздымались клубы дыма, камней и песка, взлетали вверх высокие языки пламени, вырванные с корнями деревьев с черными, обуглившимися кронами. Деревья кружились в воздухе, сталкивались друг с другом, падали и исчезали, поглощенные дымом и огнем.

Пронзительный вой моторов рассекал воздух, свист летящих бомб перерос в резкий тонкий гул и вдруг пропал: вартовня словно подскочила вверх и затрещала. Над ними в оглушающем грохоте взрыва начали обваливаться лестницы и рушиться стены, по крыше люка загрохотали падающие кирпичи, едкий дым и пыль наполнили помещение. Кто-то испуганно закричал:

— Газ!

Вторая бомба упала на расстоянии пяти метров от западной стены здания, напротив амбразуры, где стоял Домонь. Взрывная волна отбросила капрала в сторону и перевернула его. Все скрылось во мраке и дыму. Домонь почувствовал, как его ошпарило кипятком, он ощупал себя руками, дотронулся до головы и груди, поднес руки к глазам, но не увидел на них крови. Рядом кто-то стонал. Перекрывая грохот, разносится крик Грудзиньского:

— Надеть противогазы!

У Домоня не слушались пальцы, он с трудом натянул на лицо резиновую маску. Потом побежал к вентилятору и начал крутить ручку, но почувствовал, что задыхается, что его вот-вот вырвет. Одним рывком он сорвал маску и швырнул ее куда-то назад, снова ожесточенно начал крутить ручку вентилятора. Живительная струя воздуха стала вливаться через отверстие, быстро вращающиеся лопасти начали вытягивать едкий дым. Солдаты у стен кашляли и давились, в отчаянии крутили головой. В углу согнулся капрал Бараньский — из ушей, из носа и рта у него текла кровь. Грудзиньский резким движением сорвал с себя маску и приказал всем сделать то же самое.

Вой моторов постепенно стал удаляться. Где-то в глубине полуострова еще раздавались отдельные взрывы, но и они постепенно стихали. Над Складницей разлилась мертвая тишина. В вартовне воздух очистился: дым и пыль ушли через вентилятор. Солдаты начали осматриваться. Все живы. Капрал Замерыка вытирает Бараньскому лицо и что-то говорит ему, тот чуть заметно кивает. Значит, сознания не потерял.

— Надо быстрее отвести его в казарму, — говорит капрал Сковрон. Он неуверенно смотрит на товарищей. Они ведь не знают, никто не знает, существуют ли вообще казармы, уцелела ли какая-нибудь вартовня, остался ли кроме них кто живой на полуострове и смогут ли они выбраться из засыпанного блиндажа.

Взгляды всех обращаются в сторону командира. Грудзиньский встревожен, как и они, но все же идет неестественным, негнущимся шагом к телефонному коммутатору и поднимает трубку. Он чувствует на себе их взгляды, чувствует, как нарастает напряжение, он трясет трубку, глубже втыкает штырь провода. Эбонитовый диск остается нем. Кто-то за его спиной спрашивает:

— В казармах никто не отвечает?

Грудзиньский молчит. Он переключает кабель, пытается вызвать соседнюю вартовню, потом пятую, четвертую и третью, все нетерпеливее дергает провод, но тишину не нарушает даже самый тихий треск, знакомое бренчание, после которого в трубке обычно раздавался голос Петцельта, Будера или Горыля. Он отворачивается от аппарата, чувствует, как у него немеют губы, но старается говорить четко:

— Там, наверно, никого нет.

Все молчат. Тишина стоит такая, что слышно учащенное дыхание солдат. Никто ничего не говорит, и никто, пожалуй, ничего и не хочет сказать. Теперь должен говорить только командир, и Грудзиньский прекрасно знает это. Он, как и все, чувствует тяжесть люка, закрывающего вход, но пока не хочет говорить об этом. Начинает с другого:

— Немцы вот-вот начнут атаку, и мы должны быть готовы.

Никто не спрашивает, к чему они должны быть готовы, если остались они одни, если погиб весь гарнизон, офицеры, комендант, если Вестерплятте замолчал. Рядовой Ортян молча вынул из ящика, новую пулеметную ленту, а капрал Дворяковский принялся проверять свой ручной пулемет. Они поняли то, что должны были понять; то, о чем, пожалуй, и не надо было говорить, настолько это было очевидно и ясно. Это только взрывы бомб, вой самолетов и грозный призрак газа — враги, которых они не могли настигнуть и уничтожить, — ослабили их готовность к борьбе. Теперь они стали прежним отрядом, хорошо знающим свою задачу и полным решимости выполнить ее до конца.

Грудзиньский снова посмотрел на крышку люка. Одинокую борьбу за последнюю на Вестерплятте вартовню он хотел бы вести без мысли о том, что он заперт в ней вместе со своими солдатами. Если там, наверху, остались только руины, он предпочел бы принять бой под открытым небом. Грудзиньский кивнул капралу Зыху, приземистому, широченному в плечах силачу, и они вместе подтащили высокий ящик, взобрались на него и изо всех сил нажали плечами на крышку. Они долго возились с ней, нажимали руками, пробовали поддеть ее, но крышка даже не дрогнула.

— Будем обороняться здесь. По местам! — приказал Грудзиньский.

Все разошлись к амбразурам. Домонь с Думытровичем установили свой станковый пулемет, приготовили ленты и ждали, когда из нависшего над землей дыма появятся первые силуэты немцев.

Артур Бассарек «Освобождение Данцига»:

«Бомба падала за бомбой, превращая поле сражения в ад из огня, дыма и грязи… Но когда после этой канонады наши штурмовые отряды бросились вперед, их встретил настоящий шквал огня».

Время 18.20—21.00

Последние самолеты улетали в сторону Стогов, таяли, набирая высоту, превращались в едва заметные точки, пока не исчезли совсем. Люди сержанта Гавлицкого вышли из-под прикрытия деревьев, где пережидали налет, и еще долго смотрели в небо, проверяя, не возвращается ли какой-нибудь самолет. Но горизонт оставался чистым. На востоке уже появилась легкая серая дымка, а на противоположной стороне полыхало зарево заходящего солнца. Стояла предвечерняя тишина, столь обычная для природы, но такая нереальная, жуткая и зловещая для солдат Гавлицкого. Они с надеждой прислушивались, не раздастся ли выстрел, ждали знакомого тарахтения автоматов, но ничего, только тишина. Посмотрели друг на друга. Подумали, как и солдаты Грудзиньского, что они единственные уцелевшие на Вестерплятте. Блюкис первым высказал эту мысль, но Гавлицкий отрицательно покачал головой: