Игорь Николаев - Линия фронта

Отдаленный рокот русских танков преследовал генерала фон Шлегеля даже в его глубоком звуконепроницаемом убежище. Это вызывало неприятное состояние, он вышел из убежища. Где-то урчали автомобили, от них доносило дым, и генерал чихнул. Он нагнулся, прихватил щепотку свежего песка, растер на ладони и принялся сосредоточенно, пожалуй слишком сосредоточенно, изучать его; непроизвольно он повторил жест рядом стоящего солдата с лопатой. Солдат углублял щель, он был немолод, плохо выбрит и весь мятый. У генерала что-то шевельнулось внутри: ему был понятен этот уставший от войны солдат; захотелось даже потолковать с ним, но генерал подавил в себе это малодушное желание и стряхнул с ладони песок.

Он ловил себя на том, что не осуждает своих уставших солдат. Более того, он как будто не осуждал и русских, наступающих ему на пятки! Русские говорят: война — это палка о двух концах… Теперь Колосов наседает на него, а в свое время он, фон Шлегель, железной лавиной двигался на Кавказ, его специальный корпус поглощал просторы русского Юга. Он вспоминал, и в ушах его звучал заупокойный колокол, память рисовала картины недавнего прошлого — под Сталинградом… Было, было…

Именно на Кавказе он сблизился со старым знакомым по Берлину — оберштурмфюрером Зейссом, который казался вполне порядочным человеком. Зейсс представлял интересы крупной, работающей на войну фирмы и некоторое время состоял при штабе корпуса. Симпатия к нему особенно укрепилась после того, как большинство прикомандированных испарилось на бескрайних просторах Украины, лишь Зейсс с его военной выдержкой стоически продолжал путь на юг. Их беседы стали заметно откровенней, оба осторожно маневрировали — несколько двусмысленно говорили об успехах наци на востоке, о нефти и военных замыслах Гитлера и даже касались такого скользкого вопроса, как политика. В своих суждениях генерал склонялся к тому, что успех фюрера на Кавказе пошатнул бы позиции Англии в странах Ближнего и Среднего Востока; Зейсс в свою очередь прозрачно намекал, что именно устойчивое положение английских вооруженных сил в бассейне Средиземного моря, твердые стратегические позиции в Ираке, Сирии и Персии, с их нефтеносными районами, которые так манили немцев, и есть главное препятствие на пути к Кавказу. Разумеется, он излагал далеко не все, что думал: не напоминать же фон Шлегелю о походах рыцарей ко гробу господню…

Все последние месяцы фон Шлегель чувствовал себя, говоря по-русски, не в своей тарелке. Перевод с юга России в Белоруссию, в группу «Центр», не радовал его.

С того утра, когда наступление в Белоруссии захлестнуло все пространство, когда бои сменялись паузами и паузы — боями, ничто не менялось к лучшему. Русские продвигались день и ночь, и в этом их бешеном наступлении фон Шлегель потерял счет времени.

Генерал уже несколько суток сидел на передовом командном пункте. Он по крупицам, с брюзжанием и не свойственным ему многословием, подбрасывал последние резервы и пытался во что бы то ни стало спихнуть русских в реку; но их переправы были неправдоподобно живучи, русские цепко держали свои, как они называли, пятачки, затем ринулись вперед.

Генерал фон Шлегель, упорно сражавшийся на Восточном фронте, едва ли не одним из первых ощутил зыбкость почвы под ногами. Состояние ли духа подчиненных войск или белорусские болота, зловонная ли атмосфера в самом рейхе или ошеломляющие успехи Советов, трезвость ли его ума или неумолимо проясняющаяся международная конъюнктура, а может все вместе взятое, заставили его выслушать в свое время осторожные намеки и предложения заговорщиков. Тем более что сам генерал не только давно имел основания не верить в гений фюрера, но и питал к его личности более чем недобрые чувства. Это тянулось издалека, в памяти возникала поездка в ставку всемогущего ефрейтора и унизительный, даже оскорбительный, разговор. Но и это было не главное, мысль вела его дальше, отступала ко времени, когда перед германским генералитетом встала дилемма: подчиниться ли безоговорочно Адольфу Гитлеру, выскочке и авантюристу, или держаться некой мнимой независимости, прикрываясь позой традиционной аполитичности вермахта. Теперь-то фон Шлегель понимал, что заговорщики, покушавшиеся на фюрера, ничего тогда сделать не могли: Гитлеру отвалили миллионы те же люди, на чьи деньги лились пушки для армии… Игра зашла слишком далеко, пора выпутываться. Но как? Устранение одной фигуры, без заметных изменений во всей налаженной машине, не решало дела. Конечно, если бы заговорщикам удалось взять в руки армию… Но генерал не чувствовал опоры среди подчиненных, он не был уверен, что за ним пойдут. К тому же он знал, что каждый его шаг, каждое слово становятся известными в Берлине чуть ли не прежде, чем он предпримет этот шаг или произнесет слово. Страх перед возмездием и неуверенность в себе — увы! — нередко становились помехой в осуществлении больших и малых планов. Фон Шлегель положительно отнесся к замыслу заговорщиков, но в последний момент спасовал…

Он давно понял, что его судорожные попытки стабилизировать положение на фронте безнадежны. Ему следовало вернуться с передового пункта для решения вопросов более крупных и важных в сложившейся обстановке, но он оттягивал отъезд, что-то подсказывало ему, что дни и часы его службы сочтены. И даже его адъютант — старый и честный, как считал он, служака, — даже адъютант своей странной, необъяснимой забывчивостью, граничащей с неисполнительностью, укреплял в Карле фон Шлегеле предчувствие неотвратимых событий.

Так оно и случилось. В назначенное время генерал выслушал оперативную сводку, хотя и без нее знал обстановку, затем принял доклад назойливого господина с одним погоном на плече (фон Шлегель всегда относился с презрением к этим демонам смерти, как бы в насмешку носящим один погон), и этот доклад касался партизан. Как будто ему только и забот в эти часы что ловить лесных бродяг! Но он невольно прислушался к докладу, потому что к партизанам у него имелись свои счеты: ему немало насолил однорукий комиссар. Этот фанатик, полагал фон Шлегель, и был той первопричиной, которая обострила и без того не блестящие его взаимоотношения с фюрером. Фон Шлегель никогда не видел однорукого, но живо представлял себе его внешность, знал фамилию — Бойко — и всегда не прочь был разделаться с ним. Незаметно разговор приобрел значение, и в этом плане однопогонный господин оказался как нельзя более сведущ, он со знанием доложил о направлениях передвижений наиболее крупных партизанских соединений и частей. Генерал недовольно пожевал губами: не бандитские сборища, но части и соединения! Майн гот! Он снисходительно улыбнулся. В эти мгновения он явственно представлял физиономию лесного бродяги, калеки и фанатика Бойко. С таким видением в глазах и застыл он, когда в блиндаж вошли, без предварительного доклада, трое и молча воззрились на него. Фон Шлегель понял все, он расстегнул кобуру и выложил на стол свой дамский браунинг.