Игорь Николаев - Линия фронта

В отряде Бойко ежедневно слушали радио, и партизаны, как, впрочем, и сам Бойко, находились в том состоянии подъема, которое приходит после долго ожидаемого и труднодостижимого, но наконец свершившегося желания; это стало особенно заметно после того, как все услышали знакомый модулированный голос диктора, читавшего приказ Верховного Главнокомандующего о прорыве советскими войсками сильно укрепленной обороны противника в Белоруссии и успешном продвижении на запад. Бойко и поныне ощущал, как целовали его и качали, словно за какие-то личные подвиги. По тому, как непривычно тихо шли партизаны, как учащали и без того скорый шаг, он безошибочно улавливал окрыленность людей; ни одну команду, ни одно указание не приходилось повторять, и это соответствовало душевному состоянию самого Бойко.

А через несколько дней он получил приказ… Присев на поваленную березу, он молча разглядывал эту бумажку — приказ из штаба бригады. Он знал, о чем приказ, и не читал, а прислушивался к тому разноголосому гомону в лагере, по которому привык безошибочно определять, чем заняты бойцы и каково их настроение. В лесу было сухо, растревоженная чаща источала хвойный настой и дымок кухонь; от этого першило в горле. Ему захотелось пить, он даже оглянулся — хорошо бы к ручью припасть…

Невдалеке травили что-то о древних греках, эликсире жизни, разносился хохот, однако Бойко все вертел в руках злополучную бумажку. Ему не хотелось сейчас слушать о древних греках, ему хотелось тишины… В бумажке подтверждалось то, о чем он, в общем, знал: его отряд расформировывался. Здоровые бойцы уйдут на пополнение армии, раненые и хворые — в тыл, и с ними он, Бойко. И невольно сознание переносило его в иную, непривычную жизнь, от которой он отвык и которой страшился.

Он сидел в прогретом, до одури пахнущем хвоей гущарнике и думал о людях, с которыми съел не один пуд соли. Что за люди! Редко кто из них не имел замученных или угнанных на каторгу в Германию родных, все они жили в беспрерывных стычках с карателями, бойцы!.. В эти Минуты и он чувствовал себя рядовым, который все годы справлял черновую работу — тянул лямку… Где-то гремели орудия, подвывали невидимые самолеты, но Бойко прощался с войной, он стал думать о будущей жизни, работе. Планы эти как-то не клеились, на память пришло, как после ранения осаждал он военкомат и всякие комиссии с просьбой вернуть его в строй и как был рад, когда его направили в Белорусский штаб партизанского движения, а оттуда в немецкий тыл…

Однако слух его ловил звуки жизни отряда, он слышал чей-то невнятный говор: что-то о семье… Эти разговоры о женах и семьях в последнее время он слушал с душевной болью, участь Симы оставалась неизвестной, и эта неизвестность давила.

Погруженный в свои мысли, он встал. Через час он попрощается с теми, кто пойдет дальше, на запад, и поднимет на колесо остальных — раненых, больных и старых.

После пополнения и перегруппировки войска продолжали стремительное наступление, и для капитана Крутова не оставалось секретом, что дивизия, с которой он действовал, повернула на Вильнюс. Он никогда не видел этого города и в самом его названии ощущал как бы частицу застывшей истории. С Вильнюсом в его сознании связывалось вторжение Наполеона в Россию, он невольно проводил параллель между теми далекими событиями и нынешними.

Со своей ротой он следовал по хорошему, гладкому шоссе и с наслаждением вслушивался в звенящий шорох покрышек. На первом же привале он покинул кабину, залез в кузов. На развилке показался старый, довоенный указатель — погнутая, прошитая пулями табличка с литовский словом «Вильнюс». Это запыленное, выведенное непривычным латинским шрифтом слово вызвало в душе Евгения новые чувства, перед ним как бы открывалась иная страна — невиданная, таинственная Европа. Перед машиной стлалось выложенное полированным камнем полотно, это однообразие укачивало, клонило в сон. Автомобиль саперам достался потрепанный — видавшая виды трехтонка. Машина крутила колесами исправно, хотя изрядно тарахтела, угрожая рассыпаться на куски; впрочем, это никогда не смущало и не мешало наслаждаться ездой. Проносились назад, на восток, хутора, купы деревьев, придорожные кусты и валуны, перед глазами мелькали то харчевня с незатейливой вывеской, то бетонный колодец, то, подстриженная и причесанная усадьба с черепичной крышей и мощенным камнем подъездом. Здесь, на большой дороге, с особой силой чувствовалась стремительность наступления. Это пьянило без вина, кружило голову. Саперики вдруг начинали хохотать и нести черт знает что!

— Выпусти зверя, — не выдержал Наумов.

Янкин посмотрел на сержанта, но ничего не ответил, и тот понял, что слова его не коснулись сознания старого сапера. Да и никто, похоже, не слышал его слов, а если и слышал, то не одобрил. Наумов повернул голову, в ушах его засвистело, и он, казалось, перестал думать о злополучном лисенке. Пусть почудит Янкин, бог с ним… Тем более у них пропала без вести Пулька — умный и верный пес, приносивший саперам немало отрады. Наумов тайком (так он полагал) прикармливал собаку и теперь с ревностью наблюдал, как ее место занял рыжий ворюга со смышлеными диковатыми глазами. «Э-хе-хе… — сокрушенно вздохнул сержант. — На войне чего не случается, вот уж тявкает и хвостом юлит, прохиндей… Жрать он хочет, что ли?..» С этой мыслью Наумов сердито расшнуровал вещмешок, извлек кусок недоеденного хлеба. Лисенок доверчиво понюхал хлеб, уставил проницательные зрачки на человека, лениво фыркнул и отвернулся.

— Скажите пожалуйста! — возмутился сержант.

— Да он банку тушенки уплел, — произнес Янкин. — За двоих…

— А ты мне доложил — не хватило нам с тобой…

— Отдам…

— На хрена попу гармонь такая… Выкинь свою пушнину за борт!

Янкин обиженно прикрыл зверька полой и сунул куда-то под мышку. Он знал, горячий Наумов остынет, все образуется.

— Отдам тушенку, — как можно спокойнее и убедительнее повторил он.

— Еще почнешь для него гусей щупать по хуторам!

— Ну да, гусей!

— А чего? Из родительских чувств. Вот картина! Старый саперик чапает за гусем…

— Ну-у, понес сержант!

В машине посмеивались. Угроза зверьку миновала, и все рады были послушать дорожный брех.

— Сцапаешь на хуторе гуся — и в мародеры зачислят… — ехидничал Наумов. — Все твои боевые заслуги коню под хвост… Жаль мне тебя, Янкин! Я поручался за тебя перед товарищем капитаном, когда сочиняли реляции.

— Ну, хватит! — решительно сказал Янкин. Он так прижал лисенка, что тот пискнул.

— Шкуру бы спустить с поганца…

Евгений посмеивался, а Янкин недобро косился на сержанта и допытывался: