Игорь Николаев - Линия фронта

— Откуда это?

— Память…

Евгений приметил, как дрогнуло что-то в лице задержанного, вгляделся пристальней и спросил:

— Журба?

Пришлый одичало перекосил рот, ринулся к выходу, но там стоял за пологом Наумов…

В это самое время Павло озабоченно и бестолково шлепал по Киевскому шляху. Он держался середины дороги, громко цокал каблуками о булыжины, и на душе у него было легко, как у человека, который вырвался наконец из неволи; самые большие страхи и неприятности остались позади, можно было не думать об этих поганцах — лавочнике и его отпрыске Вадиме, главное теперь — спастись, а там… В дробных шагах своих Павло уловил будто какой-то мотивчик и, забывшись, поднес пальцы к губам, тренькнул, хотя тут же и умолк, поддернул лямки холщовой торбы и оглянулся на урчание грузовика за спиной. Водитель-немчура в напяленной на уши пилотке обозвал его свиньей и погрозил из кабины кулаком. Павло отступил на обочину, грязевой душ встряхнул его, он на какой-то миг заколебался — куда он бежит? Кто его ждет в том Киеве? Не лучше ли было затаиться в погребе сожженного хутора…

И по дороге, и на окраине Киева никто не спросил у Павла документов, и так же открыто, не прячась, проследовал он через город: пьяных и блаженных, сказано, бог бережет…

Павло постучал в квартиру Галины Тарасовны под вечер. Ему долго не открывали, Муся допытывалась, кто да откуда; потом громыхнул засов, Павло потянул дверь.

— Здравствуй, Маруся! — бодро сказал он, откидывая портьеру.

Муся поморщилась и отступила, давая дорогу нежданному гостю. Навстречу ему поднялась Галина Тарасовна, и Павло угадал ее безмолвный вопрос: почему и как забрел он сюда? Он полез в торбу, вынул коробок со спичками, завязанную в тряпице соль и несколько разнокалиберных кусков хлеба.

— Раздевайся, — жалостливо произнесла Галина Тарасовна: она решила, что Павло побирался. Ни мать, ни дочь не догадывались, откуда он заявился, но не сомневались, что в дороге он натерпелся. Галина Тарасовна спросила: — Как там в деревнях? Дают?

— Да я, собственно…

Галина Тарасовна не отводила голодного взгляда от черствых Павловых краюшек, мысленно поминая бог весть на каком фронте воюющего мужа, и окончательно расстроилась, на глазах у нее выступили слезы. Муся молча наблюдала сцену, мамины старческие нюни казались ей неуместными, а гость попросту вызывал антипатию: попрошайка, не мужчина. Она демонстративно поднялась и ушла за ширму. Галина Тарасовна спросила:

— Откуда ты?

— Из местечка.

— А я подумала… Как там Захар Платонович?

— Дышит. Окружили его… свора!

— Все мы дышим… Оставайся… Ты не встречал там Евгения?

— По-настоящему не вышло… Понимаешь, разные мы… Он военный человек…

— Да, он воюет! — сказала Галина Тарасовна, прислушиваясь к какому-то шуму на улице. В Киеве беспрестанно шли облавы, жителей угоняли в рабство, хватали даже подростков, и это больше всего тревожило Галину Тарасовну. До поры до времени удавалось Мусю прятать — благодаря навязчивой помощи Зырянского. Но сколько это могло длиться? Зырянский все настойчивей сватался к Мусе, и кто знает, доколь будет он церемониться… Галина Тарасовна уже не строила себе иллюзий, она раскусила, что за личность Зырянский, и решительно не представляла, как поднести ему гарбуза.

Чтобы оттянуть голодную смерть, Галина Тарасовна позволила Зырянскому, назначенному режиссером, уломать себя, вернулась на сцену и целыми днями пропадала на репетициях, со слезами рассматривала старые, милые сердцу декорации. Новый режиссер бесцеремонно одергивал певиц, но она кое-как притерпелась к его творческой манере, на несколько часов как бы уходила в другую жизнь, благо в репертуаре сохранились «Мадам Баттерфляй» и «Травиата», «Коппелия» и «Пиковая дама»; но как только кончались репетиция или спектакль, мысли ее возвращались к дому. Она бежала домой, стараясь не видеть изрытое оспой лицо города. Но и не замечать груды кирпичей вместо знакомых зданий было нельзя, к тому же целые кварталы разбитых и сгоревших коробок, словно в насмешку, венчались аккуратными табличками с новыми названиями улиц: Крещатик — «Эйнгорнштрассе», бульвар Шевченко — «Ровенерштрассе»; улица Кирова — улица доктора Тодта.

А тут еще явление Павла… Нужно думать о надежных документах для незадачливого беглеца, иначе — конец…

Давали «Пиковую даму», это был любимый спектакль Галины Тарасовны; в недалеком прошлом она пела Лизу, а теперь довольствовалась положением статистки и получала двести пятьдесят рублей в месяц — ровно на одну буханку хлеба или стакан соли.

Из зала несся шумок, в яме пропела флейта, потом все затихло, началась увертюра. От этой музыки на Галину Тарасовну всегда нисходило тревожное чувство; она тайком смахнула слезу, ее теперешняя жизнь казалась нереальной. Где муж? Что будет с Мусей? И все это по воле какого-то неведомого человека, какого-то фюрера…

Над сценой колыхнулся и поплыл занавес. Галина Тарасовна нашла в декорации щель, поднялась на носках, глянула в зал. Там сидели сплошь немцы — отглаженные мундиры с бархатными воротниками, серебряные и золотые погоны, кресты, нашивки… Галина Тарасовна не различала лиц, ей казалось, что кресла заполнены статистами, одетыми, как и она, в блестящую мишуру.

Возле декораций сгрудились незанятые исполнители, между ними шел тихий разговор: «Кольцо отнесла — кулек муки…» Галина Тарасовна стояла с краю, ей тоже хотелось пошептаться, но она не могла оторваться от своего глазка, как завороженная ловила отблески притушенной люстры. Галина Тарасовна щурилась на люстру и вдруг заметила, как дрогнули на ней блики, люстра затряслась мелко и бесшумно. Галина Тарасовна расширила глаза; ею овладел суеверный страх, она перевела взгляд на сцену.

…В будуар старой графини проник Герман; воздухом колыхнуло занавес у окна. В зале кто-то кашлянул; Галина Тарасовна уловила, как недовольно шевельнулись головы сидящих в партере немцев. В проходе за задником появился Зырянский, шушуканье прервалось.

Все они одновременно услышали надсадный, глухой рокот самолета и крик в зале:

— Свет!

Где-то недалеко ухнуло, на сцене все пошло ходуном, сорвалась с гвоздя картина в будуаре старой графини. Графиня побежала; умолк оркестр.

— Све-ет!!

Галина Тарасовна безвольно застыла на месте, какое-то подсознательное любопытство, даже торжество, держало ее. Она наблюдала сумятицу в зале, видела, как обронил монокль генерал и что-то черное пронзило потолок — это была бомба. Галина Тарасовна видела, как падала бомба, и понимала, что это бомба, и ждала смерти. Бомба зависла на мгновение вверху, затем кувырнулась вниз. Она не разорвалась, но задела люстру и в щепки разнесла десяток кресел. На головы немцев полетело стекло, обломки потолка, лепка… Пыль заволокла партер, в проходах давили упавших, на полу валялись затянутые в мундиры тела. Наконец из зала кто-то пальнул в сцену, и тогда погас свет… Но и в темноте Галина Тарасовна оцепенело дослушивала паническую суету, и лишь когда кто-то наткнулся на нее и едва не сбил с нот, ринулась в дверной проем.