Игорь Николаев - Линия фронта

Павло окончательно убедился, что для сына он теперь голый нуль. Впрочем, Костик и до войны не знал влияния отца. «Когда ж это началось?» — горестно вспоминал Павло. Но он так ни до чего и не додумался. Не заметил Павло, когда ускользнул от него мальчишка, и вон как теперь страшно обернулось дело: он — отец полицая.

Однако изменить ход событий Павло не мог. В минуты сомнений он снова склонялся к мысли о побеге из местечка за линию фронта, к своим. Павло чувствовал себя как муха в паутине: и хотел бы вырваться, но как это сделать практически — не представлял.

Он потерянно слонялся из комнаты в комнату, насвистывал «Бублички», влился. Захар Платонович, казалось, понимал состояние Павла и подталкивал его к действию.

— Ну что ты нудишь белым светом? С дурной головой…

— Верно, батя.

— Чего ты ждешь? — У Захара Платоновича чесался язык — сказать Павлу, где внук, но нельзя было, очень уж строго наказывал Евгений: никому ни полслова. Старый казачина еще надеялся отрезвить Павла, верил, что тот просто вечный неудачник и мечтатель, а никак не двурушник и подлец.

— У моря погоды, батя. — Павло рассеянно глядел в угол, и у него сорвалось признание: — Попал балбес к Нечипору, думал, выправится…

Захар Платонович кашлянул и снял очки. Похоже, готовился к серьезному разговору.

— Жди!..

Павло услышал в голосе старика нотки сочувствия и малодушно стал жаловаться на Костика, на его довоенные похождения; многое припомнил тут Павло, и лишь одно не пришло ему на ум: сколько лет рос тот без отцовского догляда. Даже наколку — змеиную голову — на руке у Костика обнаружил Павло уже здесь, в занятом немцами местечке.

Престарелый батюшка Федор по настоянию супруги пригласил гостей на ее тезоименитство. Поначалу все текло чинно, гости выпили по рюмке и по второй, хвалили сотворенный попадьей пирог, а попадья Гликерия, чернобровая и статная, сложив губки бутоном, пускала граммофон: она любила свой день ангела. Но потом все как-то переменилось. Батюшка спьяна привалился к спинке дивана и тихо дремал, с губ его срывалось невнятное покаяние: «Да признаться сказать… Да признаться…» Именинницу никто уже не слушал, и застольная беседа приняла скабрезную окраску. Все возгорелось на холостежном конце, где трапезничали попович с Костиком — отныне друзья, не разлить водой, — да с ними Вадимка и Журба, которого матушка Гликерия до смерти боялась и всегда обходила стороной. Этого прохиндея никто и не приглашал, он сам ввалился и сидел, наливая зенки.

На том-то краю и занялось настоящее веселье. Сам же попович — раб божий Василий, — перебирая цацки на тонком, кавказском ремешке и пырская, выдал модный, но не для дамского слуха анекдот про священника. Это явилось сигналом, и парубки загомонили. Попадья было убрала от них графин, но длиннорукий Журба потянулся через стол и вернул посудинку на место. Прикусив губу, Гликерия ушла из горницы.

«Да признаться сказать…» — вновь залопотал батюшка Федор и пустил пузыря. Павло сидел возле него и молча прихлебывал взвар. Он, конечно, слыхивал в компаниях скабрезности и сам числился мастаком по этой части, но то, что позволял себе Костик, не лезло ни в какие ворота. Парень откровенно и цинично выставлял на смех свои прошлые отношения с Мусей. Павло порывался одернуть его, но с того конца стола на него уставились осоловелые и бессмысленно лютые глаза Журбы. Павло прикусил язык.

— Менял я Мусек, как пегчатки, — паясничал Костик. — У меня было сгазу тги бабы! Муська и еще две…

— Кот ты, а не Костик! Свой парень, сволочь! — восхищался Журба.

Вадим подлил Костику в стакан, подмигнул:

— А ты картавишь, как палестинский казак…

— Я попгошу! Я…

— Хлопцы, снимем с него штаны?

Обиженный далеко зашедшей шуткой, Костик встал, но его тут же схватил за руку Журба:

— Сиди-и, сволочь…

Костик притих. Его давила злоба на этого тупицу и на самого себя. «Ничего не могу, все под чужую дудку…» — кипел Костик. На миг его осенила мстительная блажь: перейти к своим, покаяться и отомстить этим… Он не нашел подходящего слова и даже вспотел. Но минутная удаль уже обернулась страхом: «Дурак, там тебе амба, поставят к стенке…» Он обвел всю свору главами: увидел, как пляшут огоньки в светлых зрачках Вадима, увидел пустые глаза Журбы и полный немого укора взгляд отца.

— Зачем ты… Мусю? — тихо спросил Павло.

— А-а, защитник… Я доберусь до ее хахаля! — Костик уже не позировал и не картавил. — Мне Женька поперек горла…

— Муся при чем?

— Ответит, гад! Я все-ех…

— Сиди, сволочь! — ласково оборвал его Журба, проводя ладонью по губам Костика. Костик отбросил его руку.

— На злых воду возят, — сказал Вадим как будто в поддержку Павлу. — Нервы… К зиме отвоюем и — в санаторий!

— К зиме? — переспросил Павло.

— Раненый оберст ночевал. Твердо уверен. Блиц!

— Темпы, конечно… А где ж его ранило?

— На фронте.

С левой руки зашевелился сонный батюшка, и Павло заспешил:

— Думал, здесь оберста… Шепчут, вчера скинули с насыпи еще две немецкие машины.

— Рымарь, считаю. — Вадим скользнул глазом по блестящему боку пустого графинчика и поднялся. За ним встали все. Один Журба бессмысленно тыкал вилкой в блюдо, и Вадим толкнул его: «Пошли!»

— Приведу твоего Женьку… — сказал Журба, не глядя на Костика. Это прозвучало как бред, на Журбу оглянулись, но он ничего не добавил. Не мог он да и не хотел объяснять, что велено ему отправиться на поиски засевших в Горелом гае красноармейцев. Впрочем, все здесь, кроме Павла, знали, что уже дважды таскали в местечко на допросы лесникову вдову, но ничего не добились.

— Пошли! — приказал Вадим. Он подхватил под руку Журбу и Костика.

— Куда? — машинально спросил Павло. В его голосе послышалась неприкрытая обида и враждебность: его не приглашали.

— На кладбище… — ответил Вадим и нехорошо хихикнул. — Вдовушку пощекотать, Оксану…

Павло держал пьяного сына обеими руками, и обида в душе Павла ширилась — на Вадима, и на Журбу, и на всю свою жизнь…

Жизнь… Каких только коленец не выкидывает она! То лицом повернется к человеку, то задом. Одному все — другому ничего. Вон мать все свои годы крутилась: огород, поросята, корова… Столовников держала, торговать затеяла в Киеве: люди в поле, а она на базар с поклажей. Павло десятки раз промерял с ней босыми, всегда в ссадинах ногами длинный Киевский шлях, и у него ломило спину от одного воспоминания, словно кто-то взваливал ему на плечи знакомый мешок с луком. «Бывайте же друг ко другу благи, прощающе друг другу, якоже и бог во Христе простил есть вам…» — шептал он тогда. Дураку и бог простит!.. Однако же помогал он, бог. Верст за десять от города уже, бывало, сияли золотом маковки Киево-Печерской лавры. Манили, притягивали мальчишку своим блеском и созданным людской молвой ореолом. Еще бы! Сыздавна шел туда и слепой и кривой. Как увидит, бывало, Павлуша маковки золотые, так идти легче, раза два присядут отдохнуть — и базар…