Фатех Ниязи - Солдаты без оружия

Джамалов одобрительно улыбнулся.

— Что ж, товарищ Олимов, предложение ваше не лишено смысла!

— Но сколько потребуется на все это времени? — забеспокоился Сорокин. — Ведь до отправления эшелона остается всего каких-нибудь два-три дня?

— Ничего, успеем! Надо только срочно посоветоваться с товарищами из ЦК, ответственными за это, созвониться с районами, — ответил Джамалов.

Сорокин одобряюще похлопал по плечу Олимова, улыбнулся ему.

— Коли так, я еще раз приветствую дельный совет Олимова, товарищ Джамалов! И вообще, должен сказать, он достойно выполняет поставленную перед ним задачу.

— Очень верно вы говорите, Сергей Васильевич! — согласился Джамалов. — Я лишь весьма сожалею, что горячность, страстность, с которой Олимов берется за любое дело, не всем по душе. И основная причина его ухода с должности секретаря горкома партии, по-моему, в этом и заключалась…

— Если бы только товарищ Олимов согласился, я с радостью рекомендовал бы его на работу в свою областную партийную организацию! — искренне признался Сорокин.

Ориф, довольный принятым только что решением, мыслями был уже далеко отсюда и не особенно внимательно прислушивался к словам собеседников. Достав из бокового кармана блокнот, он записал всплывший вдруг в его памяти бейт Саади из Шираза, который как нельзя лучше отражал его теперешнее настроение:

Однако, думал Ориф, возвращаясь вместе с Сорокиным от Джамалова, как важно, когда у тебя есть единомышленники. Особенно в такое трудное время, как теперь, когда грянула война и многое даже здесь, в глубоком тылу, поставила с ног на голову, когда уже не было на многострадальной земле дома, семьи, которые не пострадали бы от фашистского нашествия и не получили бы извещения с фронта об убитом, пропавшем без вести, тяжело раненном… Как горько, думал Ориф, что у иных людей все эти временные неудачи — он свято верил, что вслед за горестными поражениями придет час возмездия! — вызывали лишь чувство отчаяния, эгоистического желания выжить, остаться в стороне от общих забот и дел, уцелеть, досыта наесться, укрыться, переждать… И это в тот момент, когда гитлеровские войска, одержимые бредовой идеей захвата нашей страны, — Ориф мысленным взором окинул карту боевых действий Красной Армии, которая осталась висеть в его горкомовском кабинете, — наступали по всему фронту от Крайнего Севера до южных широт, двигаясь огненной лавиной и, словно смертоносная саранча, опустошая нашу землю, оставляя за собой пепелища городов и сел, тысячи зверски замученных, сожженных, расстрелянных, брошенных в безымянные могилы детей, женщин, мужчин, стариков. Да, у многих опустились руки — слаб дух человеческий при иных обстоятельствах…

Зашевелились обыватели, притаившиеся до поры до времени по своим норам, злопыхатели, мелкие душонки, потерявшие от страха голову, обуреваемые единственным желанием — выжить, спастись, пережить это страшное время. И каждый из них был убежден, что главная его забота теперь только о себе, о своем будущем — забота, несоединимая в их скудном сознании с судьбой Родины, народа. Пустила обывательщина свои ядовитые корни, опутывая слабых, пробуждая в них трусость, жадность, подлость, корысть — порочные чувства, глубоко чуждые всему строю нашей жизни, нашему укладу. И если бы не твердые, незыблемые устои социалистического строя, заложенные большевиками-ленинцами на заре революции, — страшно и подумать об этом, — низменные инстинкты обывателей, словно червь, проели бы и саму основу этого строя, заразили бы души миллионов, ослабив тем самым позиции наши в глубоком тылу и облегчив продвижение врага еще далее, в глубину нашей территории…

Эти мысли не давали Орифу покоя ни днем ни ночью. И теперь он снова и снова думал о том, как важно, жизненно необходимо в таких экстремальных ситуациях уметь говорить с людьми по-большевистски открыто, ничего не скрывая, никого не опасаясь, чтобы найти прямой путь к их сердцам, завоевать их честностью, открытостью позиций, разбудить чувство патриотизма, преданности общему делу.

Ориф верил, и без этой веры он не представлял себе ни своей жизни, ни жизни миллионов своих единомышленников, живущих на всей советской земле, объединившихся в монолитный заслон, надежный щит, призванный защитить страну. Не может быть по-иному! — был убежден Ориф Олимов, как были убеждены миллионы таких же, как он, людей, честных, преданных, верящих и всеми силами приближающих день великой победы. И эта вера росла, крепла с каждым днем, становилась незыблемой теперь, когда уже был сделан первый решительный шаг: у далекой, но ставшей такой близкой Москвы отборные немецкие дивизии потерпели полный крах…

На следующее утро, когда Джамалов сообщил Олимову, что в ЦК одобрительно отнеслись к его предложению, Ориф в тот же день вернулся в Мехрабад и, не заходя домой, пошел прямо к кузнецу Барот-амаку. С кем, как не с ним, другом отца, он мог посоветоваться в отсутствие Одил-амака!

Барот-амак внимательно, не перебивая, слушал рассказ Орифа, потом спросил:

— Когда отправляется эшелон?

— Через три дня.

— Нет, трех дней для выполнения задуманного вами маловато! По крайней мере, думаю, нужно четыре-пять дней, не меньше.

— Хорошо, попробую отсрочить отъезд еще на день, — с сомнением пообещал Ориф.

Барот-амак, отечески, с любовью глядя на сына своего друга, улыбнулся, поглаживая короткую, черную с проседью бородку.

— Хочу напутствовать вас добрым словом, товарищ Олимов!

— Буду рад! — сказал Ориф.

— Вчера мы с Акой Наврузом, Хакимчой и еще несколькими людьми, которые вместе с нами едут в составе трудармии на Урал, сидели в квартальной чайхане за пиалушкой чая, разговаривали о том о сем. Много раз и вас поминали добрым словом.

Ориф рассмеялся:

— И что же вы, интересно, говорили обо мне?

— Только хорошее, поверьте! — продолжал улыбаться Барот-амак. — Все довольны, что именно вы будете комиссаром нашего эшелона. Люди говорят, пусть только позовет товарищ Олимов, с ним хоть на край света, ничего не страшно, нигде не пропадем!.. Вот так-то, друг Орифджан.

Слыша добрые слова о себе из уст мудрого, повидавшего жизнь старого человека, Ориф не скрывал своего волнения, зарделись щеки, благодарно блеснули глаза, и он лишь тихо повторял «спасибо», «да будьте все вы живы и здоровы»…

Барот-амак между тем выразил уверенность, что коли у людей так сильна вера в Орифа, то на его предложение о сборе продовольствия и вещей для трудовой армии люди непременно горячо откликнутся, и завтра же с утра он сам, Ака Навруз и все его товарищи, мобилизованные в трудовую армию, обязательно примут участие в этой кампании.