Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

— Что же теперь будет? — вздыхал Максаев.

— Капут будет, только и всего, — отвечал Горячев.

— Не торопись, Володь, до капута много времени. Еще проверят, какие мы с тобой солдаты, настоящие или из дерьма, — усмехнулся Андреич.

— Скорей бы прошла эта проверка, — сказал Максаев.

— Э, братец, да ты, никак, трусишь? — глянул на него Андреич. — Трусостью не оборонишься, вздернут за милую душу в первую очередь.

Максаев поднял свои большие глаза с красными от двух бессонных ночей белками.

— Хочешь спросить, что делать? — сказал Горячев. — Стой и молчи!

— На ногах удержись, не падай к ногам врага, — прибавил Андреич и, помолчав, закончил ласковым, уговаривающим тоном: — Тут, дружок, дело такое — страху в глаза гляди, не смигни, а смигнешь — пропадешь.

Максаев опустил голову.

Загремели засовы, тяжелая дверь со скрипом отворилась, и солдаты схватили Андреича и его товарищей, выволокли по скользким каменным ступенькам наверх, бросили в кузов крытой брезентом машины и повезли в неизвестном направлении.

Древний Кобрин. Теперь он лишился своего прежнего очарования. Следы войны — руины и пепелища — бросались в глаза на каждой его площади и улице. Окна многих домов были заколочены фанерой или зияли черными провалами. Берега канала обезлюдели, канал не работал, и стояли у причалов, гнили, покачиваясь на темной воде, бесхозные лодки и баржи. Жизнь в городе едва теплилась, оживленно было лишь в центре, заполненном в основном эсэсовскими офицерами и солдатами. Обыватели старались появляться на улицах как можно реже. Из гражданских, ц и в и л ь н ы х, как стали говорить, заведений работали несколько магазинов, мастерских, ресторанов и кафе, открытых предприимчивыми дельцами.

Продолжал держать фотомастерскую — а т е л ь е и Волковский. Сам он выходил к клиентам редко, разве только к особо важным: все работы выполняли наемные мастера. А т е л ь е было открыто с раннего утра до позднего вечера, в его витрине красовались искусно исполненные фотопортреты и групповые снимки немецких офицеров и чиновников; был даже портрет генерала с моноклем в левом глазу. Немцы любили фотографироваться, Волковский солидно прирабатывал, жил припеваючи.

— Вы сохраняете наши образы для потомков, которым предстоит изучать нашу эпоху как период великих исторических свершений, — польстил Волковскому некий напыщенный чиновник.

Почтительно проводив его до дверей а т е л ь е и презрительно усмехнувшись вслед, Волковский сказал мастерам:

— Видите, сколь высока холь истинного фотогхафа? Настоящий фотогхаф сходни художнику.

Но мастерство фотографа, как было сказано, давало лишь приработок, а основные доходы приносили другие художества, в которых он давно преуспел. Решив сыграть с Натальей по-крупному, Волковский принес негатив и фотографии своему непосредственному шефу, инспектору полиции безопасности и СД Зингеру, тому самому оберштурмбанфюреру, который руководил «акцией устрашения» в селе Березовичи.

Вскоре Зингер вызвал Волковского.

— Мы распространили фотографии семьи советского офицера среди наших людей, — сказал он, расхаживая по кабинету с заложенными за спину руками. — Посмотрим, может быть, удастся нащупать другую нить.

Волковский поднялся с мягкого, обитого нежно-зеленым шелком музейного стула с высокой спинкой и на гнутых ножках.

— Господин инспектох, я увехенно заявляю, что женщина на фотогхафии и племянница фахмацевта в дехевне Вехбовичи одно и то же лицо. Как я полагаю…

— Не нервничайте, герр Волковский, — перебил Зингер. Он снял пенсне и, близоруко щурясь, принялся протирать белоснежным платочком стекла. — Ваши соображения мне хорошо известны и по достоинству оценены. Садитесь. Как говорят русские, в ногах правды нет. — Он водрузил пенсне и сел за свой письменный стол, тоже старинной и тонкой работы. — Племянница и сама фармацевт от нас не уйдут. Мы должны выявить их связи с большевистским подпольем и партизанскими бандами. Ведь вы не станете отрицать, что офицеры с вашей фотографии могут быть до сих пор живы и, вполне возможно, держат нас с вами на прицеле.

Зингер улыбался, но маленькие злые глаза холодно блестели под тонкими стеклами пенсне. Волковский не смог выдержать его колючего взгляда и потупился. Только многолетний опыт помог не выдать поднявшейся в душе бури, ибо Зингер изложил его, Волковского, мысли, выдав за свои. Изложил почти теми же словами и теперь, как удав, ждет реакции… Мысленно покрыв его крепким словцом, Волковский после сознательно затянутой паузы сказал словно бы в раздумье:

— Видимо, вы, господин инспектох, пхавы. Все может быть. Пхизнаться, я не додумался бы. Извините, мы маленькие люди. Возможности ваш вахиант откхывает воистину колоссальные.

Зингер был доволен.

— Мы уже предприняли кое-что, — сказал он и, вызвав адъютанта, спросил, доставлен ли пакет из Лунинец.

— Так точно, — ответил адъютант, молодой бравый гауптшарфюрер, и передал черную папку с тисненым орлом.

Зингер открыл ее, отложил в сторону три фотографии, просмотрел бумаги, на одной что-то черкнул толстым синим карандашом, затем вернул папку адъютанту и, отпустив его, показал фотографии Волковскому. Это были снимки Андреича, Максаева и Горячева.

— Что вы скажете?

— Любительская мазня, — пожал плечами Волковский.

— Это не имеет значения. Обратите внимание на лица. Вам никто из них не знаком?

Волковский ответил, что видит впервые. Зингер пояснил: партизаны, захвачены в деревне Хильчиха, двое из них бывшие красноармейцы, служили, как удалось установить, в частях, которые были разбиты летом прошлого года в этих местах.

— Надеюсь, они нам кое-что прояснят. Вы можете, герр Волковский, встретиться с ними завтра.

«Зачем? — подумал Волковский. — Для какой цели?» Меньше всего желал он присутствовать при допросах в гестапо и, решив отвертеться, сказал: «У меня завтра дела», — но Зингер пренебрежительно махнул рукой.

— Постарайтесь закончить до вечера. — Он поднялся и, усмехаясь, прибавил: — СД и СС не абвер, герр Волковский. Привыкайте работать не только в перчатках.

Волковский вскочил, сперва вытянулся, как положено перед старшим воинским начальником, потом низко поклонился, как кланяется робкий батрак грозному хозяину.

Допрос проводили в глубоких подвалах того же особняка, в котором находилось гестапо. Толстые стены не пропускали стонов и воплей истязуемых, кровь легко смывалась с цементного пола.

Волковский примостился у дальнего конца длинного стола, за которым расселись четверо гестаповцев.

— Господин оберштурмбанфюрер просил вас быть внимательным, — сказал один из них, маленький и толстенький, круглый, как шар.