Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

К вечеру всех погибших похоронили. Давлят сам опустил Наталью в братскую могилу. Одна она и была известна, и поэтому только ее имя написал Давлят на дощечке, которую прибили на тоненькой белой березке, стоявшей среди темных стволов деревьев, как обелиск.

Сколько ни искали Султана, его на этой страшной поляне не нашли. Это удесятерило муки Давлята.

Но Султан уцелел. Когда издали донесся остервенелый лай немецких собак и постовые дали знать о нападении, лесник Яким Яковлевич и главный врач партизанского госпиталя Капитолина Аркадьевна Медвидь сказали Наталье и Алене, чтобы они поскорее бежали с Султаном в чащобу. Алена подхватила мальчонку на руки и прижав к груди, стремглав нырнула в густые заросли, а Наталья замешкалась. Она не сразу решилась покинуть госпиталь, не могла вдруг оставить товарищей и своих подопечных, четверых тяжелораненых партизан, которых со дня на день должны были эвакуировать.

— Спасай сына, сестричка, — прохрипел один из них, и голос его подстегнул Наталью, однако уже было поздно.

Немцы сняли немногочисленную охрану, и по всей поляне гремели выстрелы, рвались гранаты, свистели осколки и пули. В бой вступили все раненые, одни дрались своим оружием, другие подбирали оружие погибших. С лаем носились овчарки, хватали обессиленных людей за горло, рвали на части. Яким Яковлевич убил нескольких собак, и четвероногих, и двуногих, был ранен и разодран остервенелыми псами. Упала без дыхания Капитолина Аркадьевна. Наталья подобрала ее винтовку, выстрелила в набегавшего немца, он свалился… Больше винтовка не стреляла. У Натальи оставалась граната, тяжелая противотанковая граната, она спрыгнула в ход, ведущий в блиндаж, из которого выползали ее подопечные, сорвала гранату с пояса из-под ватника и, когда немцы подбежали совсем близко, когда, потные, злые, с искаженными, перекошенными лицами и безумно вытаращенными глазами, потянули к ней руки, рванула под ногами, чтобы было наверняка. Она не почувствовала боли, еще постояла с мгновение средь дыма, а потом осела на землю, к чему-то прислонившись спиной и раскинув руки.

Так погибла Наталья.

А Алена в это самое время, прижав Султана к груди, продиралась сквозь заросли, уходила в глубь чащи, охваченная ужасом и подгоняемая гремевшими все глуше выстрелами.

Целые сутки проплутала она в лесу, все шла и шла, не спуская Султана с рук, и вышла к родному селу Вербовичи, встала как вкопанная. Она и узнавала и не узнавала села, наполовину спаленного. Там, где стояла ее хата, сиротливо торчала посреди пепелища печная труба. Трубы, трубы, труба и на том месте, где жил Миронюк. Алена все поняла. Опустила Султана на землю, крепко сжала его ладошку в своей. Он молчал, как взрослый, таращил большие глазенки. Им обоим было жутко, и они оба, взрослая девушка и двухлетний мальчонка, почувствовали себя обреченными, загнанными зверенышами. Идти теперь некуда. Некуда и незачем.

— Алена, — вдруг позвал голос за спиной, — Алена…

Она обернулась. С порога бревенчатой, крытой черным, полусгнившим камышом развалюхи ее манила женщина в темном.

— Красуцкая, Клавдия Петровна. Аль не признала?

Только теперь, когда назвалась, узнала Алена ее, тетю Клаву Красуцкую, что жила несколькими домами выше Миронюков. Раньше ей не дать было ее шестидесяти лет, а сейчас прожитое и пережитое словно бы разом выступило наружу и придавило всей тяжестью.

— Иди, доченька, зайди, — сказала Клавдия Петровна.

Трясущимися руками она обнимала Алену и гладила по головке Султана, собирала на стол; накормив постными щами и вареной бульбой и утирая на сморщенном лице слезы, рассказывала, как нагрянули каратели с автоматами и винтовками, схватили первым делом Миронюка и Агнию Астафьевну, а потом стали хватать всех мужиков и баб помоложе и жечь хаты тех, кого взяли. Увезли человек пятьдесят на двух машинах. Какой-то ирод в перчатках («Наверное, гауптман», — подумала Алена) топал ногами, орал по-немецки и бил по лицу Агнию Астафьевну. А Миронюка всего искровенили, его били прикладами.

— За какие грехи покарал нас господь? — всхлипнула Клавдия Петровна.

Алена слушала ее в каком-то странном состоянии, на предельном напряжении всех своих сил, как в тяжелом, но отчетливо ярком сне. Разомлевший Султан уснул у нее на руках.

— А вас пощадили? — машинально спросила Алена.

— Обошли… — Глаза Клавдии Петровны вдруг сверкнули, как прежде, живыми огоньками. — Подумали, видно, старуха, им безопасная. Но одного уж с собой на тот свет прихвачу, будь они прокляты!

Тут уж Алена не сдержалась, заплакала.

— Как же нам быть? Что теперь делать? — проговорила она сквозь слезы.

— Свет не без добрых людей, — сказала Клавдия Петровна. — Крепись, доченька.

— С мальчонкой что будет? Как его сохранить?

— Сбережем. Коли суждено, то вырастим, выйдет из этого адового пламени закаленным. Положи его на постель да сама приляг, лица на тебе нет. Ты плачь, доченька, плачь, слезы, они облегчают… Побудете пока здесь, а там — как скажут верные люди. Есть они, много их, которые не покоряются. Почитай, весь народ!..

Около месяца провела Алена под ее крышей, до первых майских дней, когда прилетели ласточки-касатки и в теплые звездные вечера стали выводить звонкие трели певцы весны — соловьи.

Похоронив Наталью, Давлят долго не приходил в себя. Первые дни он жил как в бреду. Наталья не покидала его ни на одно мгновение, он видел ее и живой, что-то говорящей, улыбающейся, и мертвой, в крови, сине-желтой, безмолвно раскинувшей руки… Видел он и поляну, на которой это случилось, и зажимал ладонью рот, чтобы сдержать подступившие к горлу рыдания.

На людях Давлят пытался держаться, но разве скрыть от товарищей боль в глазах и седые нити, заблестевшие в волосах? За ним наблюдали, старались не оставлять в одиночестве, вывести из того состояния духовной прострации, в которое, оставаясь один, он погружался, как в омут. Ему ничего не хотелось, а думалось только о Султане и о том, как Наталья попала в партизанский госпиталь. «Кто откроет мне эту тайну? Кто подскажет, куда девался Султан?» — спрашивал он себя, разглядывая окровавленные, пробитые железным осколком записную книжку и семейную фотографию, которые нашел на груди Натальи.

— Слушай, Давлят, — сказал ему на седьмой или на восьмой день комиссар Гуреевич, — беда твоя, конечно, велика, но волей, знаю, ты крепок. Словами тебе не помочь, тут все от тебя, от этой твоей воли… Надо бороться и мстить, дорогой.

— Да, комиссар, — поднял Давлят глаза на него, — такая, значит, судьба… — Другие слова застряли в горле. — Судьба…

Гуреевич поспешил перевести разговор на другое, сказал, что в штабе бригады планируют новые операции. Немцы собираются с силами, готовят новое наступление — теперь вроде бы не в лоб, на Москву, а на юге Украины, и в связи с этим партизанские части получили приказ повсеместно активизировать свои действия, уничтожать гитлеровцев, их живую силу и технику как можно больше.