Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

— Ожили на солнце, — сказал Давлят о немцах, посмотрев на высокое голубое небо, по которому плыли чистые, белые-пребелые облака.

— Большая земля усиливает поставки оружия и боеприпасов, — продолжал Гуреевич. — На этой неделе было два самолета. Прислали даже немного летнего обмундирования.

По лицу Давлята словно пробежал яркий лучик.

— Откуда все знаешь? — спросил он.

— Ездил в штаб. И самое интересное — артиллерия будет!

— Артиллерия?

— Ну да, пушки. Бригаде дают батарею.

Давлят растер между пальцами сухую, прошлогоднюю былинку. Подавил вздох. Сказал:

— Если это правда, жаль — нет Андреича…

— Жаль, — подавил вздох и Гуреевич.

— Неужели погиб?

Гуреевичу не хотелось говорить о смерти, но Давлят ждал, и он сказал, как было дело. Повесили всех троих, Максаева — мертвым. Тоже в штабе бригады рассказали. Говорят, будто засел в Кобрине гестаповец Зингер, который руководит борьбой против партизан Полесья. Ведет дело рьяно, раскидывает агентуру, засылает провокаторов. Хвастал, что партизаны с подпольщиками скоро будут у него как на ладони.

— Сойтись бы с этим Зингером лицом к лицу, — сказал Давлят.

— Он тоже мечтает об этом, — усмехнулся Гуреевич.

— Тогда почему засел в Кобрине? Почему не перебирается в Лунинец или хотя бы в Пинск? — спросил Давлят и, когда Гуреевич пожал плечами, не зная, что ответить, сорвал травинку, крутя в пальцах, помолчал и сказал: — Эх, комиссар, сказать правду, надоела эта мелкая борьба из-за угла. Как у нас говорится, один удар кузнеца равен ста ударам игольного мастера, и пока не ударим, как бьет кузнец, то есть, понимаешь, не развернем мощных, массированных операций, удовлетвориться трудно. Нам бы рейд совершить по тылам врага или выступить всей партизанской громадой разом.

— Твоя правда, командир, — согласился Гуреевич. — Насколько я научился соображать в военных делах, к этому и идем. Слышал, будто ожидается большое совещание, даже с участием представителей Генерального штаба из Москвы, и думаю — быть на нашей улице празднику, скоро уже.

— Праздник-то будет, комиссар, да лучше бы погодить бить в барабаны.

— Опять твоя правда, — задумчиво произнес Гуреевич.

Их беседу прервал старшина Василий Егоров. Он только-только стал приходить в себя после ранения, ходил прихрамывая. В двух котелках принес обед и сказал смущенно, как бы извиняясь:

— Жидковата нынче похлебка, не хватило продуктов…

Давлят взял котелок, попробовал.

— Даже несоленая.

— Не осталось ни грамма соли, товарищ командир.

— Тоже мне старый волк-старшина, — усмехнулся Давлят. — Мне с комиссаром, что ли, снабжать тебя солью?

Гуреевич сказал:

— А соль все-таки проблема, — и, засмеявшись, добавил: — Немцы спекулируют ею. В штабе говорили — берут в деревнях за горсть соли мешок бульбы.

— Дзед Юзеф обещал поискать солонец, обойдемся, сказал, если найдет, без соли.

— Как так? — удивился Давлят.

Гуреевич вновь засмеялся и объяснил, что в этих местах встречаются соленые камни. В прошлом бедный люд заливал несколько камней водой, потом процеживал раза по три-четыре через марлю и получал таким образом соленую воду, которую употреблял в пищу вместо соли. Как видно, бойкий, находчивый дзед вспомнил этот народный способ.

Давлят, протянув «м-да», свернул цигарку, задымил и сказал:

— Прав был тот интендант, вместе с которым пришлось лежать в ленинградском госпитале. Он говорил, что на войне у солдата в одной цене что винтовка с патронами, что нитка с иголкой. Поэтому, сказал, напрасно строевые командиры недооценивают труд интендантов.

Старшина Егоров повеселел. Но Гуреевич, глянув на него, сдвинул брови.

— Тем не менее, — сказал он, — если старшина не позаботится, то, боюсь, и завтра хлебать нам горячую водицу. Пока централизованное снабжение не наладится, нам нельзя быть беспечными. На бога, как говорится, надейся, а сам не плошай.

Старшина хотел было что-то сказать, однако Гуреевич, опередив, приказал ему подготовить к вечеру пять-шесть человек, с которыми пойдет по ближним деревням, сельчане никогда не отпустят их с пустыми руками.

— Мои ребята присмотрели тут неподалеку немецкий магазинчик, — сказал Егоров. — Если позволите, мы с Пархоменко и Самеевым распотрошим его.

— Нет, — сухо произнес Давлят, — магазинчики не наш профиль. Потрошить надо немецкие эшелоны, колонны и гарнизоны.

— Вот именно! — прибавил Гуреевич.

Егоров виновато-растерянно вздохнул.

— Извините, товарищ командир, думал, как по-быстрому выйти из положения.

— Поголодать в боевых условиях день-два не страшно, можно выдержать, — сказал Давлят. — Но за то, что не рассчитали съестные припасы, вы заслуживаете серьезного порицания.

Отпустив старшину, командир и комиссар задумались об одном и том же. Давлят, дымя самокруткой, кружил вокруг здоровенного, в два-три обхвата, дуба, а Гуреевич сутулился на замшелом пне, подперев щеку ладонью. Теперь, на девятом-десятом месяце оккупации, находить продукты с каждым днем все труднее. Крестьяне делятся последним, но они тоже обнищали. Озимые в прошлом году не сеяли, во многих селах не сеют и яровые: у одних не сохранились семена, у других нет плугов или скотины. Но кто знает, сколько еще протянется война? Кто может сказать, сколько месяцев или даже годов еще партизанить? Как дважды два — четыре, известно одно: пока будут на нашей земле захватчики, будут и партизаны, и их надо кормить, одевать. Но из каких запасов? Откуда все брать?

— Слушай, комиссар, — обратился Давлят, — есть идея.

— Ну? — поднял голову Гуреевич.

— Сеять еще не поздно?

— Смотря что, — пожал плечами Гуреевич и спросил: — Где ты надумал сеять?

— Это уже другой вопрос, стратегический, — скупо улыбнулся Давлят. Он подошел ближе. — Нам надо помочь крестьянам отсеяться. Помнишь, как тетя Паша из Озерицы говорила про колхоз?.. Вот колхозом, артелью, и возьмемся. Где есть семена, пусть поделятся. Где есть инвентарь — тоже. А наши бойцы помогут пахать. Под охраной, конечно. Одна группа будет пахать, другая — сидеть в засаде. Реально все это?

— Еще как! — пылко воскликнул Гуреевич.

Через несколько дней идея Давлята начала осуществляться, а спустя положенный срок на полях появились дружные всходы.

В начале мая в село Вербовичи вновь прикатили каратели. Ходя из хаты в хату, они расспрашивали людей, взрослых и детей, о дочери аптекарши, «бандитской шпионке», и о каких-то русских летчиках-парашютистах. Худощавый, длинношеий немец в серо-голубом мундире с небольшими серебристыми погончиками на плечах и два хмурых полицая в темных косоворотках и зеленых стеганках, с белыми повязками на рукавах, вооруженные карабинами, ввалились, топоча сапогами, к Клавдии Петровне. Она смотрела на них испуганно, трясла головой и, поминая Иисуса Христа, твердила, что ничего не знает, никого не видела.