Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

— Не знаю, что и думать, — говорил Буковский. — То ли нас преследует злой рок, то ли бережет ангел-хранитель?

Алена гладила его золотистые волосы.

Женщине лет пятьдесят. Невысокая, крепко сбитая, в зеленой стеганке, перехваченной у пояса солдатским ремнем, и в черных мужских брюках, заправленных в резиновые сапоги, с немецким автоматом поперек груди. Лицо у нее чуть удлиненное, смуглое, неулыбчивое, брови черные и размашистые, глаза строгие, с синеватыми выпуклыми белками, голос хриплый, простуженный. Она пришла с Клавдией Петровной и сказала, что сама поведет к партизанам.

— Когда? — встрепенулся Буковский.

— Сейчас.

Он, кажется, растерялся.

— Прямо сейчас?

Женщина отвернула рукав стеганки, глянула на часики.

— Пойдем через двадцать минут. Там, — кивнула на узел у порога сторожки, — сапоги, переобуйтесь. — И обратилась к Алене: — Мальца получше укутай, чтоб не простыл. Приказано доставить хозяину в целости и сохранности.

Алена недоуменно переглянулась с Буковским и перевела глаза на женщину.

— Хозяину?

— Да, — ответила женщина. — Быстрей собирайтесь.

Буковский повертел в руках резиновые сапоги. Вторая пара предназначалась Алене.

— Болотами пойдем? — спросил он.

— По-всякому.

Ровно через двадцать минут, попрощавшись с Клавдией Петровной, которая со слезами на глазах расцеловала женщину, Алену и Султана, а Буковского перекрестила, вышли на дорогу. Алена несла Султана, женщина и Буковский — заплечные мешки с провизией и вещами. Женщина шла последней.

— Вы будто конвоируете нас, — улыбнулся Буковский.

Они прошли мимо болотца, на котором уже отцвели золотистые лютики и которое теперь было каким-то серо-коричневым, унылым и однообразным. Тропинка все более сужалась. Вскоре она совсем исчезла. Пришлось двигаться в сыром сумраке, от дерева к дереву, по мягкому слою черных, гниющих листьев, и когда наконец выбрались на свет, на залитую солнцем изумрудную полянку, Буковский и Алена облегченно вздохнули.

— Отдохнем?

Женщина кивнула.

Буковский, сбросив с себя мешок, утер рукавом пот со лба, выпрямляя спину, потянулся так, что хрустнули косточки, и взял у Алены Султана, усадил рядом с ней на байковое одеяло, которое она расстелила, а потом, глянув на женщину, сказал:

— С вашего позволения я отлучусь. Можно?

Женщина слегка повела плечом. Буковский скрылся за деревьями.

Было тепло и тихо. Султан щурился от яркого солнца. Алена напоила его из бутылки холодным чаем из трав, дала в руки хлеб и крутое яйцо. Он съел быстро, попросил еще. Алена дала кусок хлеба. Женщина чуть улыбнулась.

— Любишь?

Алена вскинула голову. Женщина смотрела на нее мягко и печально, и что-то дрогнуло в Алене, и то чувство, которое давило ее с того мгновения, как услышала про х о з я и н а, которому надо д о с т а в и т ь в ц е л о с т и и с о х р а н н о с т и Султана, прорвалось наружу. Она заговорила горячо и сбивчиво, объясняя, как Султан оказался с ней и что он ей дороже жизни и отдаст только отцу, одному отцу.

— Кто этот ваш хозяин? — спросила она.

— Не знаю, — сказала женщина. — Мы сообщили, нам ответили.

— А может… может быть, его отец? Или нашлась мать?

— Не знаю, — повторила женщина.

Они помолчали. Потом женщина сказала:

— А его, Буковского, любишь?

Алена быстро кивнула.

— Живешь с ним?

В глазах у Алены изумление, стыд, растерянность. Залилось краской лицо, полыхает. Но женщина опять спрашивает: «Поженились?» — и не уйти от ее печально-строгого взгляда. Вздыхает она, говорит:

— Оказался бы человеком… — и встает, поправляя автомат на груди. — Где же он запропастился? Нам еще идти и идти.

Буковский, словно услышав, показался за деревьями, вышел на поляну. Насвистывая, подошел, скользнул улыбчивым взором по лицам, весело спросил:

— Что, в путь-дорожку? Далеко еще?

— Пойдем — увидим.

И опять они шли, петляя, как в лабиринте, то по узким, плохо утоптанным тропкам, то прямо по корням, по шуршащей листве и траве, по моховым прогалинам, через заросли ельника; шли по местам, в которых редко ступала нога человека, переходили по кочкам болота и вброд ручейки и речушки, отдыхали по двадцать — тридцать минут на лужайках и шли дальше, отмахав к сумеркам километров пятнадцать.

На другой день прошли столько же или, может быть, чуть больше, а на третий, когда солнце висело в зените, вышли из чернолесья с его пахучей сыростью и гнилью на широкую просеку, которая привела прямиком в село.

Село небольшое, в восемь — десять дворов, — з а с т е н к а. Буковский стал было искать его на своей карте, женщина усмехнулась: «Не найдете». Тут они помылись, их накормили горячим, до вечера, сказали, могут поспать. Но по-настоящему уснул только мальчонка, взрослые ворочались в тяжелом, одуряющем полусне.

Открыв глаза, Алена прислушалась к сладкому посапыванию Султана. Сердце ее сжалось. «Неужели придется расстаться? Неужели решат отобрать? Кто хозяин его? Если отец или мать, это будет счастьем и чудом. Но чудес не бывает, а счастье… кто даст ему большее?.. Золотце ты мое!» — подумала Алена и прижала Султана к груди.

— Не терзайся, — сказала женщина, — все, может, обойдется.

Буковский приподнял взлохмаченную голову. В сумерках, заполнивших комнату, его синие глаза мерцали влажным блеском, как в полночь роса.

— Что, пора? — спросил он.

— Скоро, — коротко ответила женщина.

Вечером, опять накормив горячим, им дали бричку, и, протрясясь всю ночь, на зорьке, разогнавшей белесый туман, они наконец-то очутились среди партизан.

Их встретили далеко от лагеря. Женщина, пошептавшись с дозорным, отдала ему свой автомат и гранату «лимонку», которую, оказывается, держала в кармане стеганки. Вынужден был расстаться с оружием, пистолетом «ТТ», и Буковский.

— Пошли, — сказал дозорный.

Алена с Султаном на руках двинулась за ним. Следом ступал Буковский, потом женщина, затем второй часовой. Сначала спустились в ложбину, в которую едва пробивался солнечный свет, потом поднялись на крутой взгорок, с обратного склона которого началась хорошо утоптанная тропинка, и сразу стало легче идти. Тропинка нырнула в молодой ельник. Дозорный коротко предупредил Алену:

— Тут пенек…

— Далеко еще?

— Дай понесу мальца, — остановился дозорный.

Но Алена не отдала. Не послушалась даже Буковского. Чем меньше шагов оставалось до партизанских землянок, шалашей и палаток, тем шире разрасталось в ее душе какое-то тревожное чувство. Когда она подошла к командирскому шалашу, сердце готово было выскочить из груди.

Комиссар отряда Микола Гуреевич встретил женщину радостными восклицаниями и тут же спросил про мальчонку.

— Цел-невредим, — устало улыбнулась женщина.