Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

Цепь замыкалась. Оставалось лишь ругать себя за грубый промах, извлекать из него уроки и вести «летчика» в отряд сразу, не предупреждая заранее и не называя места. Партизанская разведчица Мария Марковна Каминская отлично справилась с заданием. Можно и даже нужно было привести «Буковского» прямо в штаб, но к тому времени стало известно, что в той же сторожке находится сынишка Давлята Сафоева, и Тарасевич и Мартынов сказали: «Ведите к Сафоеву». Они не предполагали, что это решение поможет мгновенно разоблачить лазутчика, как сам Родзинский не предполагал, что своими ногами притопает к бывшему «знакомому» — старому Юзефу.

О «летчике», Алене и сыне Давлят услышал только вчера — сказал Тарасевич. Но лишь сейчас, когда в шалаш вбежал дзед Юзеф, он осознал, какая птица попалась.

— Ах, сукин сын! — сжал Давлят кулаки. — Помню его, он и мне немножко знаком. Мерзавец! Что ж, теперь познакомимся ближе…

Давлят еще не знал, что Родзинский нашел путь к сердцу Алены, иначе при ней сдержал бы свой гнев. Вместе с комиссаром он уложил девушку на нары, укрыл одеялом и двумя шинелями. Ее бил озноб. Гуреевич послал старого Юзефа за санинструктором и Августиной. Давлят хотел увести Султана, но сын уперся и поднял крик.

— Оставь его, — сказал Гуреевич. — Августина присмотрит. Пойдем к твоему знакомцу.

Родзинский, уже не сомневавшийся в своей судьбе, встретил их злобным взглядом. Старшина Егоров толкнул его в спину, он нехотя поднялся.

— Пусть сидит, — сказал Давлят и, когда Родзинский, которого старшина дернул за рукав, опустился на табурет, сел напротив и, усмехаясь, спросил: — Что же вы, пан Родзинский, так скисли? Или, как говорят таджики, теленок дальше сеновала не бегает?

Гнев Давлята перешел в холодную внутреннюю ярость, при которой особенно остро ощущаешь всю омерзительную сущность врага. Поэтому Давлят и заговорил насмешливым тоном. Родзинский это понял, он опустил голову. Ему было бы, наверное, легче, если бы на него кричали, стучали кулаками, топали сапогами, как это делали его хозяева.

Снова усмехнувшись, Давлят вопросительно посмотрел на Егорова, и старшина вытащил из-под подушки и положил перед ним планшет с топографической картой Полесья и пистолет «ТТ». Давлят развернул карту. Сразу бросились в глаза жирные красные отметины: Логишин, Дрогичин, Дороховичи — места, близ которых были разбиты наши отряды.

— Хорошо потрудился, собака! — сквозь зубы процедил Гуреевич.

— Радиопередатчик имели? — спросил Давлят.

Родзинский кивнул.

— Где он?

— Там, в сторожке. То есть не в самой сторожке, а рядом, в дупле дуба, двести десять шагов от крыльца, на восток. Не успел прихватить, — сказал Родзинский с явным сожалением.

— А без него как без рук? Такого варианта не предусматривали? — спросил Давлят.

— Нет, почему? — возразил Родзинский. — У меня было задание проникнуть в отряд и заслужить ваше доверие.

— У нас его заслуживают кровью, — не сдержался Гуреевич. — Не вышло б у тебя, падла! — грохнул он кулаком по деревянному столику, и Родзинскому это понравилось больше, чем спокойно-насмешливый тон Давлята.

— Вышло бы! — огрызнулся Родзинский. — Если бы не этот пес Юзеф, еще как вышло бы!

Давлят остановил Гуреевича взглядом. Гуреевич отвернулся.

— С лошади слезли, Родзинский, а за стремя держитесь?

— Для меня теперь и тот, и этот свет одинаковы. Не казните вы — казнят свои. Провалившихся разведчиков не милуют.

— И вы это раньше знали?

— Знал.

— Так что же вас заставило пойти к ним в услужение?

— Я идее служил.

— Какой?

— Они вернули нам наши земли, нашу усадьбу, наша имущество. Они снова возвышают нас над быдлом…

— Короче говоря, — перебил Давлят, — имущество вам дороже жизни? Хороша идея! — засмеялся он и, переглянувшись с Гуреевичем, приказал старшине Егорову увести шпиона в отдельную землянку и держать его там под усиленной охраной.

Родзинский шагнул к выходу, но, словно что-то вспомнив, вдруг остановился и сказал:

— У меня одна просьба…

— Какая?

— Если можно, я прошу… не поручайте исполнить приговор Юзефу, очень прошу.

Давлят смерил его презрительным взглядом, Гуреевич ожег гневным, но оба не сказали ни слова.

Родзинский ушел сгорбившись, с низко опущенной головой.

Оберштурмбанфюрер СС Зингер рвал и метал. Провалить так блестяще задуманную, так удачно начатую операцию!.. Этот щенок, сволочь, этот Hundsfott [31] Подлец, негодяй. Родзинский выдал не только двух других «летчиков», но и завалил еще целый ряд агентов, раскрыл многие оперативные и стратегические планы. Все летит к черту! Надо штопать, латать, восстанавливать сеть там, где можно, и плести новую. Надо в ускоренном порядке кончать с массой партизан и уничтожать то, что ее питает, что вырастает на смену… истреблять всех поголовно — кварталами, улицами, деревнями!

Зингер включил приемник. Опять, как и год назад, звучали победные фанфары, опять сотрясали эфир захлебывающиеся от восторга речи о полном поражении Красной Армии. Войска фюрера стремительно продвигаются к Волге и на Кавказ. Но кто-кто, а уж он, Зингер, знает, что пока не будет окончательно подавлено партизанское движение, говорить о полной победе рано. Год назад партизаны немало поспособствовали срыву наступления на Москву. Теперь их стало еще больше; их активность возрастает в геометрической прогрессии. О, это страшная, чудовищная сила!..

Зингер нервно ходил по кабинету, когда вошел адъютант с какой-то бумагой в руке.

— Что такое? — спросил Зингер. — Я просил не беспокоить.

— Срочное донесение, — сказал адъютант. — Чрезвычайной важности.

Зингер вырвал у него бумагу, посмотрел и выругался. Партизаны совершили очередной налет на Березовичи, разгромили гарнизоны, взорвали ремонтные мастерские. Проклятая деревня! Видно, лучше оставить ее, держаться подальше…

Алена таяла на глазах. Только на Султана и хватало ее сил. Хлопоты, которые были связаны с ним, возвращали на какое-то непродолжительное время к действительности, однако стоило вспомнить, что теперь у него х о з я и н, отец, и вся кровь приливала к сердцу, деревенели руки и ноги. Находя укромный уголок, Алена лила горькие слезы, но, увы, и они не облегчали страданий. Она с ужасом думала, что была игрушкой в руках врага, куклой его была, стала невольной пособницей и поэтому кровь партизан, которую он успел пролить, и на ее совести. Она тоже обагрена этой кровью, святой кровью борцов, безвестных товарищей ее матери.

«Мама! — кричало сердце Алены. — Разве есть мне прощение, мама?!»

Давлят поначалу не знал ее истории с Родзинским и думал, что девушка переживает гибель матери, и, сколько мог, старался утешить Алену, но, кажется, только сильнее растравлял ее раны.