Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

Алена открылась ему сама. Он долго молчал, подперев голову руками, потом тихо произнес:

— Война… Война не щадит, проклятая, ничего святого, все топчет, все убивает… — Он вспомнил слова старого учителя Бориса Федотовича Знаменского. — Тем и страшны фашисты, что хотят убить в человеке все человеческое, — сказал он и взял Аленину руку, холодную и безжизненную, в свою руку. — Пусть вам будет примером, дорогая Алена, жизнь вашей мамы. А это… случай с Родзинским, его не забыть, но пусть он станет еще одним источником ненависти к врагу и вообще ко всякой подлости на земле. Как вы были чистая сердцем, так и остались. Ведь вы принимали его за своего, не ваша вина, что он оказался таким. Оглянитесь — настоящих людей вокруг больше, чем подлых. Подлые способны отравить жизнь, но только на время: настоящие люди вернут вам веру в нее. Не отчаивайтесь, дорогая Алена. Вспомните хотя бы своих односельчан, Клавдию Петровну например. Ведь не испугало ее ничто — ни облава и аресты, ни то, что сожгли полсела. Она продолжала держать связь с партизанами, боролась, как могла, несмотря на возраст, до последнего дыхания. Да, Алена, она тоже погибла.

— Клавдия Петровна?

Давлят кивнул.

— Она тоже его жертва, — сказал он, умышленно не назвав Родзинского. — Полицаи в отместку убили ее и еще несколько человек.

Алена сидела с землисто-серым лицом, губы ее дрожали. С усилием, заикаясь, спросила:

— А что с этим… Родзинским?

Давлят подумал, что горькая правда лучшее лекарство, и сказал, почти не разжимая зубов:

— Расстрелян как предатель.

Они встретились глазами. Нет, лучше Алена держала бы их опущенными, не мог Давлят видеть ее тусклого, безжизненного взгляда, ее запавших глазниц с черными отечными кругами. Все, что он старался внушить ей, как видно, прошло мимо ее сознания, и только проснувшийся Султан, только его заспанный голос: «Тетя Алена, я встал, возьми меня», — только он заставил ее взор увлажниться и засветиться мерцающим светом.

Она взяла Султана на руки, поцеловала его и стала одевать. Давлят подавил тяжкий вздох и, чмокнув сына, поспешил из землянки.

Перед ним снова и снова вставала Наталья. Память лепила дорогие черты ее лица, он отчетливо, как наяву, видел ее ниспадающие до плеч темно-каштановые волнистые волосы и большие, как сливы, глаза, видел ее ладную фигуру, ее походку, мимику, жесты… Почему-то чаще всего она вспоминалась ему не такой, какой была в Кобрине в ночь торопливого прощания, и не такой, какой была мертвая, а той юной, какой ждала его у ворот училища.

Давлят долго не решался расспросить Алену о последних месяцах жизни Натальи. Ему казалось, что это будет солью на раны, не столько на его, сколько на Аленины. Но однажды, дней через десять после того, как Алена открылась ему, он спросил.

— Наталья день и ночь ждала встречи с вами, не верила, что с вами может что-то случиться, — глухо сказала Алена.

Она рассказывала медленно, с долгими паузами, стараясь вспомнить все подробности, ничего не упустить, потому что и кровоточащим сердцем, и смятенным разумом сознавала, как это важно Давляту. Под конец она повторила:

— Наталья ждала встречи с вами, — и прибавила: — Смотрела на фотоснимок по пятьдесят раз на дню, я не преувеличиваю, и то плакала, то убежденно говорила, что скоро увидится с вами, сердце ее не обманывает. Говорила, что после войны можно сыграть с вами новую свадьбу и я и моя мама будем самыми желанными и почетными гостями. Я завидовала ей, раньше не знала, что можно так любить, думала — только в книгах…

Когда-то Наталья тоже говорила так: «Думала — только в книгах…» Она где-то вычитала: «Коль отдал сердце, то навряд тебе вернут его назад», и, смеясь, сказала: «Ведь не вернешь, а?» — «Никогда», — ответил он. «Я тоже», — сказала она.

Охваченный воспоминаниями, Давлят ушел в лес и ходил, не замечая его красот. Он не слышал ни предзакатного шелеста листвы, ни веселого птичьего гомона. Его не трогала причудливая игра красок в отсветах солнечного луча на поверхности озера, отливающего то голубизной, то сталью и пересекаемого дымчато-розовой полосой. Здесь, на зеленом берегу этого маленького озера, Давлят сел на давно гниющее бревно и сидел, обхватив голову руками, с сосущей тоской в груди.

Мысли его обратились к Султану, он спрашивал себя: «Как быть с ним? С Аленой ему хорошо, но не будет же вечно с Аленой. Эх, отправить бы на Большую землю! Вместе с Аленой. Она отвезла бы его в Сталинабад, там Максим Макарович, Оксана Алексеевна, Шура. Хотя нет, Максим Макарович и Шура, наверное, воюют. Живы ли они? Уцелели? Гибель Натальи будет для них ударом. Надо узнать, когда ждут самолет, переговорить насчет Султана. Но если отправлю, не потеряю его опять? Если будет расти вдали от меня, не забудет? Не стану ему чужим? Он и теперь привязан к Алене больше, чем ко мне. Алена ему как мать».

— Как мать, — повторил Давлят вслух и вздрогнул, услышав за спиной голос Султана.

— Папа! — звонко крикнул Султан.

Это Алена привела его сюда, шепнула на ушко: «Вон папа, кликни его». Давлят вскочил, схватил сына в охапку, подкинул, поймал и стал целовать. Султан заливался звонким смехом.

— Тетя Алена, к нам, нам!

Алена подошла с грустной улыбкой на восковом лице.

— Ты любишь тетю Алену?

— Люблю. Крепко люблю.

— А меня?

— Тебя тоже люблю.

— Вы не можете представить, дорогая Алена, как я вам благодарен за сына, — сказал Давлят немного спустя, когда Султан слез с его рук и стал носиться по траве, как прыткий, резвый козленок. — Вы появились в тот самый момент, когда я подумал о вас. Я думал, что если Султан жив, то это благодаря вам. Если он весел, здоров, если, несмотря на все ужасы, которые видел, и страхи, которых натерпелся, он сохранил присущую детям непосредственность, то опять-таки только благодаря вам. Короче говоря, я думал, что вы заменили ему мать. Да, дорогая Алена! — воскликнул Давлят, увидев, как она вдруг отшатнулась и закрыла руками лицо.

Ее тело сотрясали рыдания.

— Не надо, пустите… Я не мать, прокаженная! Шлюха! Дура!

— Что вы, Алена! Ну, успокойтесь… Смотрите, Султан бежит, он тоже заплачет… Ну, ради Султана, Алена…

Сын и впрямь подбежал, прижался к коленям Алены, на отца посмотрел гневно сверкающими глазенками.

— Пусти тетю Алену, не тлонь!..

Размазывая по лицу слезы, Алена говорила:

— Нет мне прощенья, проклятий достойна. Кровь ведь на мне, как же могу быть матерью? Какими глазами смотреть на детей? Кровь не только на этом Родзинском…

— Опять вы за старое, — сказал Давлят. — Выбросьте это из головы.

— Выбросила б, да не могу, — сказала Алена и, быстро взяв на руки Султана, который тянул ее от отца, пошла в сторону лагеря.

Уже смеркалось, воздух становился сырым и прохладным. На западе густели тучи, накрывали последнюю блекло-розовую полоску догоравшего солнца. Давлят тяжело вздохнул и побрел вслед за Аленой и сыном. Увидел, как они скрылись в землянке, постоял, дымя самокруткой, затем пошел в шалаш к Гуреевичу.