Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

— Подождите, — снова перебил Мочалов. — Вы напали на след мальчугана?

По лицу Шо-Карима пробежала ухмылка. Он достал коробку папирос, закурил и, пустив дым изо рта и ноздрей, сказал своим сиплым голосом:

— Напал…

Мочалов услышал стук собственного сердца, но сумел не выдать волнения. «Продолжайте», — сказал он взглядом, и Шо-Карим, пыхнув табачным дымом, опять ухмыльнулся.

— Осмелюсь донести, приезжал из Каратегина по делам в Дангару. Да, приезжал… Там мне, осмелюсь донести, мои знакомые шепнули, что вы, товарищ Моачалуф, и звонили, и письма слали и что Давлят вроде бы, осмелюсь донести, был в вашем доме.

— Это было давно…

— Осмелюсь донести, голубь тянется к голубю, гусь к гусю, говорят. Что хорошего он увидит в чужом доме?

— Теперь, через столько времени, в чьем бы доме он ни был, он уже не чужой.

— Ой, не скажите! Осмелюсь донести, чужой сын — не свой сын, товарищ Моачалуф.

— Искренний друг лучше бессердечного брата, — ответил Мочалов тоже поговоркой и спросил: — Почему не искали по горячим следам?

— Искали, товарищ Моачалуф. Осмелюсь донести, не осталось места, которое не облазили бы.

— Но к нам собрались только теперь?

— Не знали, товарищ Моачалуф. Если бы, осмелюсь донести, знали…

— Знали не знали, теперь это не имеет значения. Поздно хватились.

Шо-Карим вздохнул.

— А мы, осмелюсь донести, надеялись на вашу помощь, — сказал он.

— Какую помощь?

— Сказали бы, где он теперь…

— А-а… Как слышал, он должен был поехать в какой-то интернат, то ли в Самарканде, то ли в Ходженте, — сказал Мочалов, кляня себя в душе за вранье и боясь, как бы Давлят ненароком не выглянул.

— А других вестей не было?

— Нет, — с трудом вымолвил Мочалов.

Боясь сорваться, он поспешил предупредить другие вопросы.

— Послушайте, гость, — рубанул он воздух рукой, — что за нужда вам остужать его теплое место? Ну, понимаю, искала бы мать — другой разговор. Но если мать отказалась, вам на что?

Вот тут-то Шо-Карим и раскрылся, показал свое истинное лицо. Он произнес, усмехнувшись, этаким полупокровительственным, полупренебрежительным тоном:

— Эх, товарищ Моачалуф, хоть и немало вы ели хлеб-соль таджиков, но, осмелюсь донести, не знаете еще многих наших понятий-обычаев.

— Каких, например?

— Осмелюсь донести, мальчик в семье по нашим понятиям — это тень хозяина дома.

— Прекрасно.

— Да, товарищ Моачалуф, хорошо. Послушайте теперь про наше положение. Ваш покорный слуга, осмелюсь донести, день и ночь пропадает в финотделе, так как, вам самому известно, мы есть уполномоченные государства, должны крепче держать в узде частника…

— Трудная работа…

— Вот-вот, осмелюсь донести, вы понимаете, товарищ Моачалуф. Но разве правильно было бы, если бы я, осмелюсь донести, в ущерб этой трудной работе занимался хозяйством, пас бы там овец и коз, доил бы корову, кормил кур?

Мочалов удивленно взглянул на собеседника:

— Чьих овец? Каких кур?

— Своих, конечно.

— Кто же должен заниматься?

— Раньше в какой-то степени делала мать Давлята, но, осмелюсь донести, теперь она болеет…

То враждебное, что было в сердце Мочалова к этому типу, все больше одерживало верх над законами гостеприимства. Где-то в глубине души шевельнулась жалость к матери Давлята, но Мочалов мгновенно подавил ее. Глаза его, сузившись, потемнели. Он спросил резко, без обиняков:

— Значит, теперь понадобился Давлят? Чтоб ходил за вашей скотиной?

— Нет, нет, дорогой товарищ Моачалуф, вы не так меня поняли, — быстро и заискивающе проговорил Шо-Карим. — Не для этого, ради матери. Чтоб поддержкой ей был и опорой. Вы же, уважаемый, знаете, что такое материнское сердце. Осмелюсь донести…

Но Мочалов не стал слушать дальше. Глухо, недобрым голосом сказал:

— Послушай, гость, Давлят правильно сделал, что удрал от тебя. Если бы ушла еще мать, было б совсем хорошо.

Шо-Карима прошиб холодный пот. Он побледнел. Тряся головой, заикаясь, произнес:

— Я… я за п-помощью к вам…

— Давлята тебе больше не видать! — отчеканил Мочалов и встал. — Только мать может увидеть его, ясно?

Вскочив, Шо-Карим пошел прочь, шатаясь как пьяный. Он сжимал кулаки, бормотал под нос грязные ругательства и плевался. Прохожие сторонились его, уступали дорогу.

— Посмотрим, как Бибигуль увидит своего поганого щенка, — говорил он сам себе, — посмотрим!..

Мочалов, дождавшись, когда он скроется с глаз, вошел в дом. Давлят сидел за письменным столом, склонив голову и закусив губу. Перед ним лежала толстая общая тетрадь.

— Так-то, комиссар-заде, — сказал Мочалов с наигранной бодростью. — Дал от ворот поворот. Вот действительно тип, каких мало!.. Я не помешал тебе заниматься?

— Я не занимаюсь, — тихо ответил Давлят.

— А что за тетрадь?

— Дневник…

— Дневник? Молодец, комиссар-заде, хорошее дело! Если не секрет, с удовольствием почитал бы.

— Возьмите, дядя Максим, — сказал Давлят и протянул тетрадь.

Мочалов открыл ее. На первой странице были написаны имя, отчество, фамилия, год рождения, класс и номер школы, в которой учился Давлят, а со второй весело глядел комиссар Султан Сафоев, сфотографированный в красноармейской гимнастерке без петлиц. Под карточкой четко, чуть ли не чертежными буквами, выведено:

«Если хочешь стать настоящим человеком, то в каждом деле будь твердым, упорным и смелым. Смелый и честный всегда ходит с гордо поднятой головой. Запомни это, мой бесценный Давлят!»

Ниже Мочалов прочел и такие слова:

«Клянусь, что всегда буду помнить этот мудрый наказ дорогого отца, никогда, пока жив, не забуду! Давлят Сафоев».

Мочалов не стал листать тетрадь дальше, остановился на этой странице, охваченный глубоким волнением. Положив руку на плечо Давлята, он мягко спросил:

— Сам отец записал наказ?

— Сам, — ответил Давлят. — В больнице когда лежал… перед смертью.

— Золотые слова! — сказал Мочалов и, поколебавшись, добавил: — Этот Шо-Карим не стоит ногтя твоего отца.

— А мама? — спросил Давлят, устремив на Мочалова зоркий ожидающий взгляд.

— Не печалься, комиссар-заде, мы напишем маме письмо. Сейчас прямо и садись писать, все расскажи. Я уверен, сынок, она поймет, что тебе лучше быть здесь, чем попасть в когти этому стервятнику Шо-Кариму. Пригласи ее к нам. Или нет, это сделаю я. А ты расскажи о себе. Хорошо?

— Да, дядя Максим, — сказал Давлят и тут же засел за письмо, вывел:

«Дорогая, любимая мамочка!..»

— Ну, искал, искал твоего сыночка на земле и под землей, до седьмого неба не осталось дыры, в которую не заглядывал, спрашивал каждого встречного-поперечного. Нет его нигде, что же еще могу сделать?..

Так говорил Шо-Карим в ответ на стенания Бибигуль, которая после его возвращения из Сталинабада снова слегла. Но во внутреннем кармане пиджака у него лежало письмо Давлята, и было оно как бомба, что может взорваться в любое мгновение.