Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

Голос казался Давляту знакомым, фигура тоже, но из-за повязки и бородки не мог узнать.

— Кто вы? — спросил он.

— Ваш однополчанин, товарищ лейтенант. Старшина Василий Егоров.

Давлят не поверил своим ушам. Почувствовав, как радостно забилось сердце, он вскочил и возбужденно, чуть ли не крича, спросил:

— Егоров?! Ташкентский?!

Но старшина сказал: нет, он просто однополчанин, из того же хозяйства подполковника Тарасевича, только другого батальона.

— Я дружил с вашим старшиной Макаровым, — прибавил он.

Давлят, так же разом угаснув, тяжело опустился возле него и, поглядев сперва на сновавших по земле муравьев, потом на Егорова, глухо вымолвил:

— Чудеса… Чудеса! — повторил он через секунду несколько окрепшим голосом. — Похожи на моего старшину из военного училища, даже имя, фамилия одинаковые… Да, теперь припоминаю: видел вас на полковых тактических учениях. И с Макаровым видел… — Давлят вздохнул. — Погиб Макаров. В первый же час.

— Я слышал, — сказал Василий Егоров и закрыл глаза, сжал губы.

— Как вы попали к немцам? — торопливо спросил Давлят.

— Тоже шли лесом со штабом полка. К нам прибились из других частей, решили не давать немцам покоя, пробиваться с боями. Товарищ подполковник сказал: «Если погибать, то лучше в бою. Чтобы остаться в живых, надо драться». Немцы обложили нас плотным кольцом, но все пошли и прорвались. Здесь это было, километрах в пяти южнее… А меня вот ранило, сельчане припрятали, да выдал предатель…

— Не ушел ирод от кары, — вставил колхозный парторг Микола Гуреевич и пояснил Давляту, что предателем был костлявый переводчик, которого убили следом за палачом в офицерской форме.

Старый Юзеф вспомнил насильника Антона Родзинского. Он насупился и сказал, что правильно, тот, кто хочет остаться в живых, должен драться с врагами и предателями.

— Кали не мы их убьем, то ямы нас забьюць, — сжал он кулак.

Гуреевич согласно кивнул головой:

— Да, дзядзя Юзеф, кали не мы их, то яны нас…

Давлят разделял чувства этих людей, но его мучило и сознание своей ответственности перед ними, начиная от детей во главе с Августиной и кончая старым Юзефом. Ему вручили свою судьбу и совсем молодой кавказец Максаев, еще не испытавший всех радостей юности, и Махмуд Самеев, который, несмотря на свои двадцать два года, уже на второй войне и которому, судя по всему, не скоро, ох не скоро вернуться домой, в зеленую Ферганскую долину, к молодой жене… По законам военного времени он, лейтенант Давлят Сафоев, самый старший по званию среди этих людей, обладает неограниченной властью, он является полноправным представителем советской власти и обязан сплотить их и вести на борьбу, защищать их свободу и независимость, их честь и достоинство со всей твердостью и решительностью командира Красной Армии. Но хватит ли у него сил, знаний и умения? Способен ли он нести груз такой огромной ответственности?

Дать определенного, однозначного ответа Давлят не мог: слишком неожиданно встали перед ним эти вопросы, за каждым из которых стояли многие другие, вполне конкретные и далеко не простые. Ну, например, вопрос об оружии и боеприпасах. Или о питании. О зимних базах, о связи. Каждый — проблема. А опыта нет. Нет соответствующих знаний. В училище этому не учили.

— Задумались? — прервал размышления Давлята своим сильным, звучным голосом старшина Егоров. — Ответственность велика, — сказал он, словно прочитал Давлятовы мысли. — Но боец, по-моему, всегда должен оставаться бойцом. Пусть у фашистов не будет ни фронта, ни тыла. Нигде чтоб на нашей земле не спали, не ели, не дышали спокойно.

— Я согласен с вами, — сказал Давлят. — Но все это не так просто. Вы говорили — в одиночку не навоеваться. А безоружными, с пустыми руками да с пустым желудком разве много навоюешь? — Он поднялся. — Кстати, людям пора подкрепиться. Сейчас пока ясно одно: надо отойти отсюда, немцы могут нагрянуть.

В таких случаях говорят: «Он как в воду глядел». Уже через минут пять издали донеслись плачущие женские и детские голоса. Гуреевич побежал в ту сторону и вскоре вернулся с группой причитающих женщин и ревущих ребятишек. Многие были босыми, с непокрытыми головами, в одних легких платьицах или рубашонках.

— Немцы подожгли хаты тех, кого собирались вчера расстрелять. Этих выгнали из домов как есть, сказали, что если еще раз попадутся на глаза, расстреляют на месте. Немцев много в селе, подъезжают еще, даже с собаками… Будут прочесывать лес.

Давлят покрутил головой:

— Да-а, задача…

— Надо, как вы хотели, отсюда уходить.

— А они? — показал Давлят глазами на женщин и детей, которым бойцы отдавали свои шинели. — Семенов! — окликнул он Петю и, когда связной подскочил, сказал: — Объявляй тревогу!

Петя вскинул правую ладонь к виску, и в это мгновение вдали, вероятно на том холме, где вчера держали оборону, гулко ахнули снаряды.

Женщины и дети опять заголосили.

— Настырные эти немцы… — проговорил Давлят и велел Гуреевичу уносить в чащобу раненых, уводить женщин и ребятишек.

— А вы? — спросил Гуреевич.

— Мы будем уходить последними.

— Но если немцы настигнут?

Давлят спокойно ответил:

— Вы же сами сказали: если не мы их убьем, то они убьют нас…

А бой был выигран в общем-то просто.

Сюда, к селу Калиничи, отряд пришел по неприметной тропке через обширное, густо поросшее травой болото. По этой же тропке Давлят решил отойти. Где-то на ее середине он приказал бойцам открыть стрельбу — для того чтобы отвлечь немцев с их собаками от женщин и детей, которых Гуреевич повел кружным путем. Расчет был и на то, что фашистам придется сбегать с косогора и они сгоряча не разберут, болото перед ними или луг, а если и успеют разобрать, то сразу не остановятся, пробегут по инерции.

Старый Юзеф уверенно вел бойцов. Давлят и Клим Пархоменко с ручным пулеметом шли последними. Лай собак становился все громче, все ближе. Но только-только наши бойцы начали выходить на твердь, лай сменился взвизгиванием и воем, донеслись встревоженные голоса, беспорядочно затрещали автоматы.

«Значит, попались в ловушку», — злорадно подумал Давлят и приказал рассыпаться в цепь по краю болота, залечь за деревьями.

Сам он вместе с Климом устроился за гнившей у самого конца тропинки ольхой и поднес к глазам бинокль.

Только одна овчарка попала на тропку, ее хозяин отпустил поводок и, стоя на месте, веером, от живота, строчил из автомата. Поодаль, на сухом, стояли и тоже так же палили еще двое. Других немцев не было видно, лишь доносились их взывающие о помощи голоса.

— Отправь в ад этих, — сказал Давлят Климу.

— А пса?

— Как хочешь.

Клим собаку пожалел, фашистов уложил. Двое, крутанувшись, ткнулись носом в землю, третий, взмахнув руками, свалился в трясину и стал медленно погружаться, как бурдюк, из которого на середине реки вышел воздух. Овчарка заскулила. Крики о помощи звучали все глуше, все слабее…