Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

Она знала, Алена дальше садика и огорода гулять не пойдет, но окликнуть не вышла. Осталась сидеть за столом, подперев сухим, горячим кулаком щеку, и, глядя на ровный огонек лампы, сперва подумала, что керосину должно хватить примерно на месяц — успела-таки запастись, — а потом вспомнила, как избирали на должность заместителя старосты. Приезжал этот же самый гауптман вместе с каким-то длинным, сухопарым чином в черном мундире и пожилым коротышкой в темно-синем пиджаке, с белой повязкой на рукаве, слева, у локтя. Сопровождавшие их солдаты собрали селян перед ее домом. Гауптман произнес речь, коротышка переводил, — кстати, довольно неточно. Речь сводилась к тому, что большевики никогда не вернутся, коммунизм будет вырван с корнем и отныне устанавливается «новый порядок», требующий организованности, дисциплины и беспрекословного повиновения властям. В заключение гауптман призвал избрать старосту и его заместителя и спросил:

— Какие будут предложения?

Селяне молчали.

— Называйте кандидатуры! Кому из своих вы больше всего доверяете? — надрывался переводчик.

Люди стояли с опущенными головами, и лишь через много минут, каждая из которых была долгой, как вечность, кто-то робко назвал Николая Миронюка, и Миронюк вышел, сутулясь, обвел толпу тяжелым взглядом из-под густых, с сединой бровей и сказал глухим голосом:

— А в заместители, коли доверили, дайте грамотея, чтоб мне чего не напутать… Аптекаршу прошу, уважаемую Агнию Астафьевну. Она и по-немецки балакает…

Немцы оживились, гауптман назвал ее фрау, расспросил, откуда знает язык, и сухопарый в черном мундире (она до сих пор плохо разбирается в гестаповских званиях, где каждый какой-то фюрер) впервые открыл рот и обронил одно только слово:

— Поздравляю.

— Да, — подхватил гауптман, — поздравляем и надеемся, что вы оправдаете наше доверие, — подчеркнуто произнес он «наше», — и доверие ваших этих… мушиков, — почему-то проговорил он последнее слово по-русски.

Вспомнив все это, Агния Астафьевна усмехнулась и, поднявшись из-за стола, ушла в горницу, где тоже зашторила окна и зажгла керосиновую лампу, висящую на вбитом в стену гвозде. В это время с Султаном на руках вошла Алена.

— Мамочка, — сказала она, — что с Натальей? Лежит ничком на кровати и вроде бы плачет.

— А ты не спросила?

— Я только заглянула, не хотела, чтоб увидел Султан.

— И правильно сделала, — сказала Агния Астафьевна. Она приняла Султана, который потянулся к ней, и, лаская его и целуя, скрылась в провизорской, вынесла рецепты. — Сбегай-ка к дяде Миронюку, он завтра едет в район, обещал привезти эти медикаменты.

— Для кого? — поинтересовалась Алена.

— Для больных.

— Каких больных?

— Не будь любопытной, не старуха.

Алена пожала плечами.

— С тобой последнее время невозможно говорить, — с обидой в голосе сказала она.

— Чем больше человек говорит, тем скорее стареет, — улыбнулась Агния Астафьевна и прибавила: — Слово — серебро, молчание — золото.

— Ага, — негромко произнесла Алена и, глядя в упор, растягивая слова, вымолвила: — Но один вопрос задам.

— Какой? — быстро спросила Агния Астафьевна, невольно прижав Султана к груди.

Все так же мучительно растягивая слова, Алена сказала:

— Это правда… ты, говорят, спелась с немцами, стала служить им… служить не за страх, а за совесть, — правда?

Агния Астафьевна отвела глаза, долго молчала, затем, пройдясь по горнице, еле слышным шепотом ответила:

— Все от нужды. Живи, говорят, не так, как хочется, а так, как можется.

— Но это… это предательство! — выкрикнула Алена. Ее бросило в дрожь. Когда мать дотронулась до ее руки, она отшатнулась.

Агния Астафьевна, однако, не дала волю чувству, сумела сдержать непрошеную слезу, наклонила голову и сухо сказала:

— Всё, кончим разговор.

Потом рывком притянула к себе дочь, обняла ее, дрожащую, за плечи.

— Больше пока ничего не скажу. Иди отнеси рецепты, дядя Миронюк ждет. Мы еще поговорим… с тобой и Натальей.

Алена ушла, а Агния Астафьевна, тихо вздохнув ей вслед, принялась кормить Султана, затем укладывать его спать. Лицо ее опять посветлело, она расхаживала с ним по горнице, негромко напевая ласковую колыбельную, и Султан уснул. Она отнесла его к матери, положила на кровать.

Наталья не шевелилась, только вздрагивали плечи.

— Слезами ничему не помочь, — негромко сказала Агния Астафьевна. — Неужели ты думаешь, что я глупее тебя? Благодари бога, что с тобой пока ничего не случилось.

Наталья мгновенно оторвала лицо от намокшей подушки, села на высокой постели, свесив голые ноги.

— Да лучше… лучше бы сдохла тогда под бомбами!..

— Не торопись, смерть никого не минует. Это легче легкого — умереть. Пила радости жизни — сумей отпить и из горькой чаши.

— Много пила, только и делала, что веселилась, гуляла, — грубо сказала Наталья, вставая.

Агния Астафьевна покачала головой.

— Может, и мало веселилась, но и настоящего горя еще не видала.

— Что вам от меня нужно, что?!

— Тише, сына разбудишь… Хочу, чтобы была поумнее, и запомни: ты теперь не гостья, моя племянница, муж которой погиб.

— Племянница? — округлила Наталья глаза. — Ваша племянница?! Муж мой погиб?! — Задохнувшись от негодования, вся, как струна, натянувшись, она сжала руки в кулаки. — Подлая, подлая женщина! Я никогда не предам мужа ради ваших грязных делишек, никогда не уложу его в могилу живым!..

— Дура! — не сдержавшись, прохрипела Агния Астафьевна и вышла из комнаты.

Все, кроме малыша, спали в эту ночь плохо. Агнию Астафьевну мучила жажда, она вставала пить и подолгу задерживалась в сенцах. Ворочалась на кровати Алена, одолеваемая бестолковыми горькими мыслями. Уставившись в потолок, лежала Наталья. Ей было страшно, думала, что и вправду чужая сторона — мачеха, а подлость не знает границ. Это же надо — объявить Давлята погибшим и назвать ее родной племянницей, чтобы сделать… сделать своей соучастницей.

«А может быть, Давлят убит? — спрашивала себя Наталья, но тут же все в ней восставало: — Нет, нет, не поверю, никогда не поверю! Давлят, родной мой, разве это может случиться? Разве наше счастье, наши сладкие мечты и надежды — все, чем жили, дышали, к чему стремились душой, все пошло прахом? Неужели больше никогда не увидимся и один из нас будет гнить в сырой земле, а другой томиться под фашистским ярмом, дрожать за свою шкуру или быть холуем?! Боже мой! Как подло и мерзко, как ужасно все это!..»

Утром Наталья не встала с постели, лежала, как бесчувственная. Султан уковылял в горницу «к бабе Агаше». Появилась хмурая Алена, присела на краешек постели, кутаясь в темно-серый шерстяной платок, спросила:

— Тебе плохо?

Наталья встрепенулась. С первых же дней она искрение полюбила Алену и подружилась с ней и, должно быть, поэтому теперь не смогла не выплеснуть беспорядочным потоком слов все, что успела передумать о ее матери. Алена слушала не перебивая. Многое ей казалось справедливым, но ни сердцем, ни разумом не могла принять. Мать есть мать, и Алена пыталась найти ей оправдание.