Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

— Всё, господа, шабаш!

— Хенде хох! — приказал Давлят, и фашисты задрали руки так дружно, словно их дернули за одну веревочку.

Бойцы принялись отбирать оружие. Гуреевич подошел к старосте, плюгавенькому, плешивому человеку с узкими зелеными глазками, и насмешливо сказал:

— Видишь, господин дурак, как плохо веселиться в чужом доме да на чужой счет?

Староста задышал, точно рыба на земле, жадно ловя ртом воздух. На его маленьком, сморщенном лице не осталось ни кровинки, челюсть отвисла, руки тряслись.

Но тут вдруг подал голос один из офицеров, высокий, молодой и красивый, с прямым носом, холодными голубыми глазами.

— Не валяйте дурака! — произнес он с резким акцентом по-русски. — Прекратите разбой! Вы плохо кончите, господа!

Это было настолько неожиданно, что в первую минуту Давлят, Гуреевич и все бойцы воззрились на офицера с изумленным любопытством. Потом кто-то из бойцов фыркнул. Давлят усмехнулся и, глядя прямо в наглые голубые глаза красавчика, чуть растягивая слова, сказал:

— Вы лучше о своей жизни подумайте, о собственной шкуре…

— Ваша жизнь кончается! — перебил офицер. — Вместе с вашей Москвой. Конец вам, капут! — И для большей убедительности провел ребром ладони по горлу.

Давлят опять усмехнулся.

— Дурак ты, дурак, что пришел на нашу землю, — врагу на ней всегда был капут, пощады мы не давали. Если забыл про это, пеняй на себя. Рано или поздно будет капут твоему фашистскому Берлину, а через час-другой — тебе самому. Мало осталось до твоего капута.

Давлят с удовольствием повторял это слово «капут» — оно нравилось ему своим резким, как стук упавшей плиты, звучанием — и с не меньшим удовольствием наблюдал, как искажалось бессильной яростью лицо красавчика. Голубые глаза его потемнели и сузились, но больше он не мог произнести ни одного слова.

— Свяжите капутникам руки и уведите, — сказал Давлят бойцам.

Через полчаса всех задержанных втолкнули в бывший колхозный амбар, длинное приземистое сооружение из камня.

Занималось ясное, солнечное утро. В бледно-синем небе не было ни одного облачка. Снег своей белизной слепил глаза. Дымок, что курился из печных труб, шел прямо, быстро утончаясь и исчезая. Толпились у колодца женщины с коромыслами на плечах, лица их были раскрасневшимися от мороза и радости.

Давлят и Гуреевич обошли все село, лично убедившись в том, что выставлены все нужные посты и размещены все люди. Одни уже спали, другие завтракали, третьи беседовали с возбужденными, ликующими хозяевами. Дзед Юзеф с внучкой Августиной находился в хате, которая принадлежала дяде Тараса.

— Вам тоже надо отдохнуть, — сказал старик.

— Сперва полностью восстановим нашу советскую власть, а потом и отдохнем, — засмеялся Гуреевич. — Или забыли, какой сегодня день?

— Как же забыть? Знаю. Седьмое ноября, светлый, великий праздник.

— Ну, то-то…

— Только до него ли сейчас? — вздохнул, перебив комиссара, дзед Юзеф.

— Да вы что, сомневаетесь? — лукаво поблескивая глазами, спросил Гуреевич. — Вот уж от кого не ожидал!.. Да мы проведем тут парад и митинг, чтоб все знали, что жива и крепка советская власть.

— Ой, Микола, Микола… — пробормотал, качая головой, сконфуженный дзед.

Карпенко спросил, не расположить ли штаб отряда в избе старосты. Давлят ответил, что избу надо вернуть хозяину, и приказал разыскать учителя.

Учитель оказался человеком лет шестидесяти пяти, высоким, сутулым, с большим морщинистым лбом, с седой, давно не стриженной бородкой и такими же седыми опущенными усами. Его нашли в развалюхе на дальней околице села, в которой он ютился с больной, задыхающейся от астмы женой, худой, желтолицей дочерью и тоже худенькой, с такими же, как у матери, большими печальными глазами белобрысой десятилетней внучкой.

Когда им сказали, что их зовут в собственный дом, учитель и его жена прослезились. Девочка прижалась к дедушке, а мать ее скорбно покачала головой и, кривя бледные губы, спросила, что будет потом, когда партизаны уйдут. Не попадут ли в еще большую беду?

— А мы не собираемся уходить. Если и выступим в поход, то обязательно вернемся, — принялся успокаивать ее Гуреевич.

Однако вряд ли она и многие другие жители Хильчихи поверили бы комиссару безоговорочно, всем сердцем и душой, если бы не событие, которое произошло часа два спустя, уже после того, как провели короткий митинг, посвященный Октябрьскому празднику, и партизаны прошли строем по главной улице села.

Дочь учителя вдруг выбежала из дома в одном темном платье и, на ходу набросив на себя платок, стала возбужденно, с лихорадочно горящими глазами спрашивать каждого встречного, где начальник отряда.

Давлят, Гуреевич, Карпенко и некоторые командиры групп были в хате Тарасова дяди. Они только-только собрались завтракать и не все еще сели за стол, как ворвалась дочь учителя. Она остановилась на пороге, прижав руки к груди, и в ее больших глазах металось жаркое пламя.

— Что случилось? — крикнул Карпенко.

— Скорей! — сказала она. — Там парад… парад из Москвы!..

У Давлята оборвалось сердце, по телу пробежал электрический ток. Он вспомнил хвастливое обращение немецкого военного командования, которое обещало устроить парад своих войск в Москве седьмого ноября, и возникли перед ним холодные и наглые голубые глаза офицера-красавчика, который сейчас сидел в холодном амбаре.

— Что за парад? — выдавил он из себя непослушным языком — и не поверил, показалось, что ослышался, когда дочь хозяина сказала:

— Нашей армии парад. Сталин выступает…

— Сталин?!

Давлят выскочил на улицу и пустился с товарищами к дому учителя. К счастью, дом был недалеко, а старый учитель догадался поставить свой радиоприемник «6Н-1» на подоконник и распахнуть окно. Приемник работал на полную мощность, голос Сталина звучал на всю Хильчиху, и люди сбегались со всего села, слушали, потрясенные.

«Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную войну так же, как двадцать три года назад, — доносилось из Москвы, с Красной площади. — Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?»

Давлят услышал в этих словах укор и почувствовал, как жарко вспыхнуло лицо. Он невольно вытянулся, расправив плечи, и, так как был без головного убора, опустил руки по швам.

С торжественно-строгими лицами стояли в толпе сельчан Клим и Махмуд, Карпенко, Василий Егоров, Максаев, Андреич, дзед Юзеф, Августина, Тарас… Микола Гуреевич, прислонившись к стене противоположной хаты и держа тетрадь на кожаной сумке, торопливо записывал. В сердце росло великое ощущение своей причастности к той могучей и грозной всенародной силе, которая способна «уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков» и освободить не только родную землю, но и порабощенную Европу.