Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

— Вместо четырех часов пропадали все двадцать, — сказал Давлят, глянув на часы. — Вы знаете, какой кары заслуживаете за самовольную отлучку?

Ответил после паузы Самеев.

— Товарищ комбат, — сказал он, — мы не только принесли оружие и радио с танка и самоходки, мы сделали еще одно доброе дело.

— Что еще за доброе дело?

— Мы похоронили погибших там наших бойцов. Много их было… Вырыли одну общую, братскую могилу…

На какое-то время в землянке воцарилась тяжелая тишина. Все опустили головы.

Давлят закурил, обвел взглядом товарищей и вздохнул.

— Вы сказали — радио и оружие, где оно? — спросил Гуреевич.

— Мне передали, — отозвался начштаба Карпенко.

Давлят задержал взгляд на нем и медленно, как бы подбирая и взвешивая слова, произнес:

— Товарищ Карпенко, утром, сегодня же утром отправьте Иоганна вместе с его рацией под конвоем двух бойцов туда, — мотнул он головой, — в распоряжение главного штаба.

Клим и его друзья удивленно переглянулись. Махмуд Самеев хотел что-то сказать, но Клим толкнул его локтем в бок — молчи! Андреич насупился.

Давлят продолжал:

— А этих за самовольство и самоуправство взять под арест на семь суток. Учитывая, что они, как сказал Самеев, сделали доброе дело, можете заменить им арест внеочередными нарядами в караул или на кухню, как сочтете нужным. Ясно?

— Так точно, — ответил Карпенко.

Давлят спросил глазами комиссара, не хочет ли он что добавить, — Гуреевич качнул головой.

— Все правильно, — вымолвил он.

— Можете быть свободными, — сказал Давлят всем.

Клим шагнул за порог первым, следом вышли Махмуд и Андреич. Иоганн нерешительно топтался на месте. Давлят и Гуреевич молчали.

— Я больше не увижу вас? — спросил наконец Иоганн.

Давлят пожал плечами.

Иоганн опять переступил с ноги на ногу и произнес:

— Суд?

— Проверка, — ответил Давлят. — Выяснят, как положено, кто ты и что.

Иоганн качнул головой, пробормотал: «Гут, гут» — и повернулся к выходу, но прежде, чем покинуть землянку, вновь посмотрел на Давлята и Гуреевича, на Карпенко, Петю Семенова и Тараса, который глядел на него исподлобья, и сказал тихим, скорбным голосом:

— Это… проверка, господин лейтенант, сделать нужно. Но говорю вам, как перед это… Иисус Христос, что я теперь не та старый Иоганн Мюллер, который был тогда, три-четыре месяца назад, когда нас сводил господь бог. Спасибо вам, господин лейтенант. Данке шен, камараден!

Он ушел. Несколько минут молчали, затем Карпенко протянул Давляту листок, торопливо исписанный немецкими словами, и сказал, что это Иоганн записал по передаче из Берлина, которую поймал по своей рации.

Давлят и Гуреевич подошли ближе к свету. Буквы прыгали перед глазами, с трудом выстраивались в слова, некоторые были совершенно непонятны, и Давлят переводил их, исходя из логического смысла всей фразы. Передача, как он догадался, состояла из обращения гитлеровского верховного командования к армии и народу. Речь шла о том, что седьмого ноября на Красной площади Москвы будут торжествовать не большевики, а доблестные в о й с к а ф ю р е р а. Большевистская Москва накануне падения, она доживает последние, считанные дни, большевистские правители уже бежали из нее, в городе царят паника и растерянность. С падением Москвы война против родины коммунизма будет победоносно завершена.

— М-да… — только и сказал Давлят.

А Гуреевич и все остальные, кто был в землянке, не проронили ни звука.

Выпал и снег, большой снег, белый-пребелый, и разом изменились и вид леса, и его запахи. Зелень сосен и елей стала словно бы темнее, голые ветви лиственниц почернели. По утрам воздух, казалось, звенел, был розовато-голубым, а после полудня все более синел, и к закату дня синева становилась густой. Остро пахло свежим, бодрящим морозцем.

Этот день был последним днем наказания, наложенного командиром отряда Давлятом Сафоевым на Клима Пархоменко, артиллериста Андреича и Махмуда Самеева. Всю минувшую неделю им пришлось изрядно попотеть: и в карауле стояли вне очереди, и печи топили, и картошку чистили, и расчищали от снега тропинки. Сейчас тащили откуда-то из чащи дрова и хворост, растапливали большой очаг на кухне.

Их все жалели, особенно старый Юзеф Колчинский и его внучка Августина. Глядя, как, прежде чем взяться за топоры, они потирали красные, озябшие руки или как валил от них пар, когда рубили дрова, Августина чуть не плакала. Она была уверена, что командир поступил с ними несправедливо, очень и очень несправедливо.

— Мне обидно за вас, пан Осьмушка, — сказала Августина Махмуду Самееву. — А вам самому разве не обидно?

— Э, все ерунда, сестричка! — весело улыбнулся Самеев.

— На что ж обижаться? — серьезно сказал Клим. — Все как положено по военным законам. Нам, наоборот, стыдно, что огорчили своего командира!

— У-у-у! Так вы любите своего командира?

— А как же иначе? — согнал с лица улыбку и Самеев. — Нас много, он один.

— Правильно, ребята, — сказал старый Юзеф, — наш командир достоин любви. Хоть и молод, да умен, с ясной головой и чистым сердцем. — Он сердито посмотрел на внучку. — Ты не трещи, как сорока, ежели чего не разумеешь.

— Так-то оно так, — сдвинул на затылок свою фуражку Андреич, — да что-то командир вроде сам не свой, не приметили? С того самого дня, как осерчал на нас.

— Приметили, как же не приметить, — сказал старый Юзеф. — Я никогда не видал, чтобы он серчал так долго.

— Только ли сердится? — вздохнул Самеев, подумав, что командира, кроме забот об отряде, гнетет и дума о жене и сыне.

Он, Махмуд, может представить, как тяжела эта дума, потому что и сам тоскует по своей жене, с которой толком так и не пожил. Но его жена хоть среди родни, а с командирской неизвестно что — то ли доехала, то ли сгорела в огне, то ли мыкается в чужой стороне. Нет ничего хуже неведения.

Махмуд Самеев, конечно, был прав: боль, которую испытывал Давлят, вспоминая Наталью и Султана, ничто не могло приглушить. Но он носил ее в душе, никому не выказывая, не открылся даже Тарасевичу. Он убедил себя, что его горе лишь маленькая частичка того всенародного горя, которое принесли на родную землю фашисты.

Однако всю неделю Давлят действительно ходил сам не свой, и пробила броню, в которую он заковывал сердце, записанная Иоганном хвастливая передача из Берлина, обещавшая немцам, что их фюрер в скором времени будет принимать военный парад на Красной площади.

Представить гитлеровцев в Москве невозможно, как невозможно представить утро без света: какое бы хмурое оно ни было, все равно ярче самой лунной ночи. Москва — наше солнце, наша радость и надежда, символ свободы и счастья народа, как же отдать ее врагу? Нет, не верится, что мы можем остаться без Москвы, — лучше уж смерть, чем этот позор. Но если немцы так уверены в своем скором успехе, значит, трудно Москве, напрягает, как видно, все силы, задыхаясь в железных тисках.