Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

— Таким образом, — сказал Михайлов, положив бумагу на стол, — уже само по себе это признание врага можно считать нашим первым успехом. Подпольный Центральный Комитет Коммунистической партии большевиков Белоруссии твердо уверен, что враг и впредь, в любых условиях и в любые времена, будет испытывать все возрастающую силу партизанских ударов. Конечно, зимой вам придется много труднее, скажем прямо — очень и очень тяжело. Но представители населения белорусского Полесья заверяли, что и впредь будут оказывать всестороннюю помощь. Нас с вами должен воодушевлять и тот факт, что мы на земле своей отчизны, среди своих славных и верных соотечественников, горячую любовь которых мы ощущаем на каждом шагу…

Эти слова представителя ЦК понравились Давляту: они выразили то, что было у него на душе, и то, в чем он многократно убеждался в течение всех этих месяцев.

Давлят обводил глазами людей, которые пробрались сюда, на это совещание, из захваченных фашистами городов и сел, чтобы заявить о своей поддержке. Он смотрел на них с восторгом и любовью, как на сестер и братьев — единомышленников. Больше всего его радовало, что ни на одном лице он не видел следов уныния. Наоборот, глаза людей горели суровой и страстной решимостью, головы они держали высоко и гордо.

— Прекрасные у тебя земляки, — шепнул Давлят Гуреевичу. — С такими людьми можно смело идти в огонь и воду.

Гуреевич сжал ему руку.

— Эти люди знают цену свободе, — сказал он.

Им пришлось но душе сообщение о том, что намечено восстановить райкомы партии и развернуть работу в нелегальных условиях Полесского обкома, который будет осуществлять руководство борьбой с оккупантами.

— Партизанские отряды, — сказал Михайлов, — должны быть мобильными, все время в движении, нанося удары то здесь, то там, чтобы нагнать на врага побольше страху и наносить ему как можно большие потери.

После совещания Давлят и Гуреевич побеседовали с Тарасевичем, Мартыновым и Михайловым о предстоящих операциях своего отряда и о его неотложных нуждах. Давлят сказал, что оружием в общем-то обеспечены, но не хватает боеприпасов.

— И медикаментов, — добавил Гуреевич.

Тарасевич, усмехнувшись, ответил:

— Сами знаете, нет у нас складов с боеприпасами, придется, как говорится, пошевелить своими мозгами.

— То есть… — начал было Давлят, однако Тарасевич перебил:

— Кто ищет, тот всегда найдет.

Михайлов сказал:

— Что касается медикаментов, то поможем. Я скажу, вас обеспечат по возможности всем необходимым.

Давлят и Гуреевич обрадовались. Поблагодарив за заботу и внимание, они стали прощаться, но Михайлов вдруг спросил:

— А правда, что в вашем отряде есть немец-танкист?

— Есть, товарищ представитель ЦК, — ответил Давлят, почувствовав, что вопрос задан неспроста, и поэтому вытянувшись, как положено перед старшим по званию и должности.

Гуреевич же не изменил позы, со штатской, простецкой улыбкой сказал:

— Он, товарищ Михайлов, с нами с первого дня войны, сдался в плен добровольно.

Тарасевич фыркнул:

— Что же, до конца войны будете кормить и поить как сверхштатную единицу?

— Вреда от него нет, — сказал Гуреевич.

— Рацией даже, говорят, обзавелись с его помощью? — спросил комиссар соединения Мартынов.

— Наши ребята захватили, Иоганн, то есть пленный, — поправился Давлят, — наладил.

— Сам аккумулятор раздобыл, — счел нужным прибавить Гуреевич.

Руководители переглянулись, и Тарасевич, нахмурившись, сказал:

— Ну, а если он воспользуется вашей беспечностью и даст знать своим о вашем лагере? Вы уверены, что он теперь у вас не в качестве лазутчика? Можете поручиться?

Над такими вопросами ни Давлят, ни Гуреевич не задумывались. На лицах отразилась растерянность. Гуреевич крякнул, Давлят подавил вздох.

— Честно сказать, товарищ подполковник, возможностей у него было много. Но вот чтобы он связался со своими, что он лазутчик, это… это… — Давлят хотел сказать «невероятно», но прикусил язык, спохватившись и спросив себя: «Почему же невероятно? Все может быть». — Не думали об этом, — признался он.

Михайлов положил руку Давляту на плечо и мягко сказал:

— Чтоб не было всяких сомнений и подозрений, пришлите-ка его завтра вместе с рацией к нам. Мы проверим, что он за ворона. Договорились?

Давлят кивнул.

Однако на обратном пути в Березовичский лес он молчал и хмурился. «Неужели, — думал он, — Иоганн ловко дурачит нас? Неужели мы и вправду такие шляпы, что ничего не видим и не слышим? Тихий он, услужливый, работящий. Кроет Гитлера, всех фашистов. Каким же коварством надо обладать, чтобы уметь так притворяться… Эх, Давлят, Давлят, дурак ты еще, наивный чудак! Теперь вот ломай голову и мучься!»

Он поделился мыслями с Миколой. Гуреевич рассмеялся.

— Наивный чудак, это точно, — сказал он. — Обвели нас вокруг пальца наши командиры. Да если бы твои думы хоть на двадцать процентов оказались правильными, так легко из штаба не выпустили бы.

— Почему же ты согласился отдать Иоганна?

— С начальством не спорят. Нужен им наш Иоганн с нашей рацией, а сказать, для чего, не могут. В этом, как я догадываюсь, весь смысл. Так что выбрось, чудак, из головы эти мысли и давай посоветуемся.

— О чем?

— Тут в сторонке будет сельцо Озерица. Заехать бы туда, как стемнеет.

— Для чего?

— Расспросить людей, познакомиться с положением. Красивое село и хорошие люди. Когда-то я тут работал.

— А не опасно?

— Поначалу разведаем, я погляжу. Знаю эти места как пять пальцев. Соглашайся, командир!

— Соглашаюсь, — улыбнулся Давлят.

Они ехали до поздних сумерек сквозь лес по утоптанным тропкам и гатям, проложенным через болота, по буеракам и балкам, пока не свернули на узкую дорожку, которая, как сказал Гуреевич, ведет прямиком в деревню Озерица. В одной из ложбин Микола остановил коня, соскочив, привязал его к высокому облетевшему кусту. Давлят тоже слез, стал привязывать коня. Микола сказал:

— Тут надежно, никто не увидит. Я быстро обернусь. Жди.

— Сколько?

— Скоро, — ответил Гуреевич и прибавил: — Если что будет не так, стрельну.

Давлят пожелал ему счастливого пути и, когда он ушел, сел под кустами на сырой камень, свернул самокрутку и, пряча ее в ладони, закурил. Сытые лошади стояли тихо, лишь изредка переступали с ноги на ногу. Небо было затянуто тучами, в воздухе пахло снегом. С наслаждением затягиваясь крепким табаком и выпуская дым из ноздрей, Давлят стал мурлыкать под нос памятную песню:

Прошло минут тридцать — сорок. Вдруг кони навострили уши, повернули головы в сторону тропинки. Конь Гуреевича тихо заржал. Давлят, вскочив, схватился за автомат.