Сергей Прага - Да, был

Откликнувшихся на призыв «уполномоченных рады» стригли, брили, уводили в один из домиков и оттуда они появлялись одетыми в новенькое добротное обмундирование.

Преображенные люди сели за длинный стол. Перед ними дымились миски с пищей. Один из «двойников», стоя во главе стола, произнес тост. В ответ поднялись руки, сжимающие стаканы.

Украинцы веселились. Один из них, изрядно захмелевший, пошатываясь подошел к проволоке и, сложив руки рупором, прокричал:

— Савка! Выходь, выходь, не лякайся!

Савка — чернявый военнопленный в изодранных штанах, босой, кутаясь в тряпье, зло плюнул, выругался в ответ и отошел в сторону. Стоявший рядом с ним истощенный пленный со следами побоев на лице, спотыкаясь на худых ногах, бросился к воротам, забарабанил кулаками:

— Эй, ты, пропусти, я украинец. Эсэсовец распахнул калитку:

— Битте!

…Густели сумерки. Ярко полыхали костры на поляне у комендантского домика. На машине выступали артисты. Они пели, декламировали, рассказывали что-то, отчего захмелевшие люди, впервые за долгие недели почувствовавшие себя сытыми, весело хохотали.

Старко и Русин лежали под навесом. Старко навалился грудью на сумку, кулаками подпер подбородок, поскрипывал зубами и, не мигая, смотрел на силуэты веселящихся бывших товарищей по несчастью.

Русин не спускал глаз с друга, с его лица, загадочно расцвеченного отблесками костров. Ему казалось, что Старко раскаивается в своем решении.

— А ты, Остап, почему не вышел? — прошептал Русин. — Ведь украинец ты. Может быть, счастье оттолкнул… Не поздно еще…

— Т-с-с… не мешай, — отмахнулся Старко…

На импровизированной эстраде певица задушевно выводила:

…Карий очи, чорнии брови,

Темни, як ничка, ясни, як день…

Старко глубоко вздохнул, чертыхнулся и, порывисто изменив позу, сел.

— Ты что? Выпытываешь или правду сказал?

— Ведь пошли люди, — уклонился от ответа Русин, — и вот, веселятся… сыты, обуты и одеты… «пошли строить Украину». Слыхал, поди, что тот кукарекал про советское государство?

— Так он брехун, — возмутился Старко. — Брехал, как пес шелудивый, бесхвостый… Ну как же Россия погибнет? А? Ведь сам ты, сам на карте видел фронт… А новички что рассказывали? А? Стал фронт, стал! Постоит, да двинется на запад…

Под бархатные звуки аккордеона из темноты неслось:

…Карий очи, очи дивочьи,

Все б перед вами я б любовавсь…

Старко заскрипел зубами.

— Эх, Владимир Николаевич, ведь про очи дивочьи и я пел в последнюю ночь перед войной. Бахмач знаешь? Так то было в Бахмаче. Разве брехун самостийник украинец? Ты его «трезуб» видел? Да он, пес, жевто-блакитный гетманец… ему, сукиному сыну, только и по пути с Гитлером… а нам…

Радуясь в душе гневу друга, Русин подзадоривал:

— Ты так говоришь, словно клятву давал…

Старко хмыкнул и строго ответил:

— Я не давал… Пращуры клялись… Навек… За меня, на Переяславской раде, Богдан Хмельницкий клялся: «На вечные времена вместе»… Там сейчас песни поют, а завтра такое будет, что и наша проволока раем, а Гросс ангелом покажутся.,. Тьфу, хай им грець… Слухай!..

…Не буду спаты ни в день, ни в ничку,

Все буду думать, очи, про вас…

Тряхнув головой, Старко нащупал руку Русина, крепко сжал и прошептал:

— Эх, брат Володя, нам навечно вместе, — а затем лег на грудь и, вспоминая ту летнюю ночь в Бахмаче, не то пропел, не то продекламировал:

…Карий очи. очи дивочьи,

Все б перед вами я б любовавсь…

Песня оборвалась. Старко тяжко вздохнул:

— В ту ночь глаза у нее, как в песне, звездочками горели… Я эту песню мысленно каждую ночь пою. Помогает она мне, а тем нет, не поможет… Что скажешь, друже? Скажи что-нибудь…

— Что ж сказать тебе, Остап? В лагере не меньше пятисот украинцев, а вышло девяносто три…

«ПЕРЕДИСЛОКАЦИЯ» НА ЗАПАД

После ярких, солнечных дней зима сразу вступила в свои права. Закружила, рассыпалась снегом. Сквозь метели до транзитного лагеря пленных долетели отголоски боевой грозы, разразившейся у берегов Волги.

В середине ноября пленники Гросса видели, как три советских истребителя, преследуя двух «Хейнкелей 111», почти над лагерем сбили их и тут же уничтожили «Мессершмитта», поднявшегося в воздух.

В ту же ночь советская авиация бомбила аэродром, построенный руками военнопленных, и железнодорожную станцию южнее лагеря. Гудела и вздрагивала промерзшая земля. В темноте снежной ночи полыхали пожары.

Да и потом почти каждый день над лагерем пролетали на запад краснозвездные армады, доносились, глухие разрывы бомб, далекая трескотня зениток.

В лагерь начали прибывать военнопленные. Их привозили из лагерей, ликвидированных в прифронтовой полосе. «Старожилы» жадно слушали новости: в контрнаступление перешли Юго-Западный, Донской и другие-фронты… На Волге завершено окружение полумиллионной армии фельдмаршала Паулюса.

Количество охранников в лагере возросло. Они приезжали с Востока и оседали у Гросса. В течение недели военнопленные вокруг лагеря рыли широкую траншею, соединяли ее ходом сообщения с вышками, на которых круглосуточно дежурили не одиночные часовые, а расчеты пулеметчиков.

Однажды пленным приказали построиться с вещами. Гросс обошел опустевшие навесы. Там остались лежать человек двадцать, истощенных и тяжело больных. Их перенесли в домик, занимаемый охранниками и уложили на нарах. Оберштурмфюрер обратился к строю с речью: лагерь передислоцируется на Запад. До станции погрузки километров восемьдесят. Дорога тяжелая, тот, кто чувствует слабость, пусть заявит. Их оставят в помещении, а затем на автомашинах перевезут к месту назначения.

Всем был ясен черный замысел фашистов, и потому никто не хотел оставаться. Гросс прошелся по рядам, отобрал истощенных, с виду обессиленных людей. Их завели в домик охранников.

Остальных построили в колонну по пять в ряд, повернули и, предупредив, что отстающих будут расстреливать на месте, скомандовали: «Шагом марш».

Минут через десять до слуха военнопленных донеслись хлопки беспорядочных выстрелов, послышались взрывы. Над территорией лагеря взметнулось пламя. Горели дома охранников. А по дороге, обгоняя колонну, промчались машины с эсэсовцами.

На каждые три ряда пленных, по бокам с обеих сторон, шагали эсэсовцы. Конвойные менялись через равные промежутки времени.

Колонна двигалась медленно. Люди ногами, обмотанными кусками тряпок, или босыми, одеревеневшими от стужи, тяжело уминали снег.

Во второй половине дня наиболее слабые начали падать, и тех, кого не успевали подхватить товарищи, эсэсовцы оттаскивали в сторону и приканчивали выстрелом в затылок.

.Как ни старались эсэсовцы, до наступления темноты колонна прошла не более трети пути. В огромных, полуразрушенных сараях бывшей МТС Гросс расположил своих узников на ночлег. Наутро колонна заметно сократилась — человек двести замерзли ночью. К исходу третьего дня к железнодорожной станции подошло не более пятисот человек — менее половины начавших марш.