Сергей Прага - Да, был

После обеденного перерыва в мастерской появился старик лет шестидесяти. Женщины и подростки почтительно называли его дядюшкой Гансом. Заложив руки в карманы, покуривая трубку-носогрейку, он долго и внимательно наблюдал за Русиным, а затем подозвал его и сказал по-русски:

— Завтра вы будете помогать мне в разметке… работа не тяжелая…

…Как и в первый день, включив синюю лампочку, Иохим сказал: «Шуметь кончаль, все лежись», и запер дверь. Пленные, хотя и усталые, но сытые, еще долго после отбоя разговаривали вполголоса, даже странным казалось: за целый день не было побоев. Один из пленных рассказал: мальчишка лет пятнадцати, работающий на прессе, замахнулся было на него, но рабочие цеха так зашикали, что он, смутившись, опустил руку.

У сержанта-танкиста Нечаева были сведения другого рода: немка стряпуха, фрау Матильда, вдова, недавно потерявшая на Западном фронте единственного сына, добрейшая женщина, а девушки со знаком «ОСТ» на груди — харьковчанки — Катя Снятко, Тося Иванова и Фаина Дурова, — подружки, студентки сельскохозяйственного института. Их захватили в кино, во время облавы. Катя и Тося помогают фрау Матильде, а Фаину, — она говорит по-немецки, — забрали горничной. Фрау Блашке, зверь-баба, издевается над девушкой, бьет чем попало, да все по лицу…

Русин почти дословно пересказал вчерашнюю беседу Зеппа с отцом.

— Ты, начальничек, лучше ответь мне, — перебил его Перерва, — почему я должен был двенадцать часов махать кувалдой, когда мог бы спокойно стоять у станка?

Иберидзе сорвался с места:

— Ты что. гад, в армии не служил? Я тебе покажу «начальничек»! Я научу тебя, как разговаривать со старшим…

— Да брось ты… Да что ты, — испуганно сказал Перерва, — пусти, черт!

Русин подбежал к Иберидзе. Иохим кулаком постучал в дверь и загремел запорами. Пленные быстро улеглись по местам, встретили Иохима тихим похрапыванием.

— Лежись, как умер. Я плох будет, — многозначительно предупредил Иохим и вышел.

— Вы, товарищ Русин, — примирительно зашептал Перерва, — скажите все же, будто не все равно, кем работать… Вы-то работали… Ответьте, если можно…

— Можно, — отозвался Русин. — То, что делали мы, сделает и ребенок, и женщина, и старик: снял, положил, подтащил. Для этого квалификация не требуется. А токарь… Токарь на производстве — сила! Сегодня я работал, верна. И завтра буду. Буду, да с умом. Осмотреться надо… а там видно будет…

— Эх-хе-хе, хе-хе! — мечтательно протянул Нечаев. — От Блашке уйти, что плюнуть. Костюмчик бы сменить да присмотреть место, где переждать денек, другой… Правильно, товарищ командир?

— Правильно, — согласился Русин. — Только добавь: надо знать, чего ради рисковать, и помнить: взводу легче драться, чем отделению…

ФРИЦ БЛАШКЕ ЗАБОТИТСЯ О ФИРМЕ

Фриц Блашке, верный привычке, перед сном подсчитывал прибыли и убытки дня.

Тяжело отдуваясь, он медленно откладывал косточки счетов: первый же день применения труда пятидесяти человек дал прибыль, какую Блашке не видел в лучшие дни процветания. Если пленные и дальше будут работать, как сегодня, месяца через три можно принять крупный заказ и расширить производство.

«А зачем, собственно говоря, ждать три месяца? — подумал Блашке. — Главное в пленных. Им не хватало питания, даже Зепп сказал: «Подкорми». Надо чуточку увеличить рацион. Ежедневно выдавать по паре сигарет. В лагере унижали их достоинство? С завтрашнего дня к ним будут обращаться только на «вы». Пленные оценят это и не станут бунтовать из-за увеличения рабочего дня часа на два. А если попросить их, именно попросить, а не приказать, они не откажутся от работы по воскресным дням. Когда он, Блашке, в четырнадцатом году был в плену у русских и работал у крестьянина, с ним обращались неплохо, сажали с собой за стол».

Блашке быстро перемножил ряд чисел. В конечном результате получилось три тысячи девятьсот человеко-часов.

— О-о! — удивился Блашке. — Так ведь это почти пятьсот нормальных человеко-дней! Да они сторицей окупят и лишние калории, и вежливость, и сигареты.

У Блашке мысли не расходились с делом…

…Дни шли. Пленные не слышали окриков, угроз и брани. Работа не была утомительной, а питание, после шталагского, казалось хорошим. Вольнонаемные рабочие и сам Блашке говорил им «вы». А Иохим каждое утро вручал Русину пять пачек сигарет. Стряпуха — фрау Матильда, женщина добрая, верующая и ярая противница человеконенавистнических идей нацистов, честно вкладывала в котел все положенное, прилагала старания сварить пищу повкуснее и умудрялась «не замечать», как Катя и Тося подбрасывали в кашу лишнюю мерку крупы и кусок маргарина, подбалтывали в похлебку неположенную тарелку муки, а в кофе «по ошибке» клали двойное количество сахариновых таблеток.

Фрау Матильда не мешала девушкам при случае поболтать и побалагурить с кем-либо из пленных. Когда наступал час раздачи пищи, сердито покрикивала: «Ну, вы, трясогузки, живее поворачивайтесь, солдаты хотят кушать».

У Русина постепенно сложилось мнение о каждом товарище по несчастью. Только трое из них были настроены во что бы то ни стало держаться за место у Блашке. Да Перерва, продолжая ходить в кузницу, вечерами бурчал: «Извольте радоваться, токарь и вдруг!..»

Человек десять ко всему относились безразлично.

— Как большинство, так и мы, — говорил один из них. — Отказаться от работы? — Пожалуйста, хоть сегодня! Бежать? Побежим!.. Ждать? Ну что же, как вы, так и мы, подождем.

Остальные во всем полагались на Русина.

Вечерами, после отбоя, начиналась общая беседа. Чаще всего говорил Русин. Он точно знал положение на фронтах, количество воздушных налетов союзнической авиации на рейх, настроение немцев и жителей Альбаха, в километре от которого располагалась узловая железнодорожная станция. Русин раньше всех узнал: мастерская Блашке изготовляет деталь корпуса и трубы фауст-патронов.

Дядюшка Ганс, педагог по образованию, в 1934 году был выгнан фашистами из школы и работал у Блашке разметчиком. Русин подтаскивал лист железа к рабочему месту, поднимал и клал на стол, дядюшка Ганс по лекалам размечал детали. Чуть поодаль работали еще два разметчика. Им помогали Старко и Вальц.

Несмотря на преклонный возраст, бывший педагог работал быстро. Иногда он вполголоса разговаривал с Русиным. В первый день совместной работы Ганс неожиданно для Русина сказал:

— Да, молодой человек, культуру каждый понимает по-своему. К сожалению, сегодня нами управляют «блашкеподобные». Мы, немцы, опозорены на весь мир. Нацистский режим внес отвратительное содержание в чудесное слово — немцы. Целые столетия люди будут вздрагивать при упоминании этого слова. У меня было три сына. Младшие — коммунисты, погибли в тридцать четвертом, в гестапо. Старший коммунистом не был. На него распространили действие закона «Мрак и туман». И вот… под старость лет вынужден смотреть в руки Зеппа Блашке, которого обучал грамоте и русскому языку… языку Пушкина и Достоевского.