Владимир Козловский - Ищу свою звезду

Темнело в лесу, длинные тени деревьев проторенными дорожками ложились на чистую гладь реки, пересекая друг друга, подбирались к противоположному берегу. Над лесом, в посеревшем небе, точь-в-точь как за речкой в Раздолье, вставала звезда.

Игнат подплыл к берегу, рывком выдернул из воды свое суденышко, взвалил его на плечо и зашагал обратно. Мысли его остановились на дочери. «Уехал ее присушник, сохнет, что ветка надрубленная, а жалко сердечную. Сама-то простая, не броская, а душа-то у ней — красавица писаная…»

Лютые морозы подобрались к реке, сковали закраины, засыпая их горами снега, сравняли с обрывистым берегом. Суя стала неприветливой и больше уже не манила Булатова.

Теперь он уходил в город и рабочие станции все чаще видели его в чайных, погребках, забегаловках. Навалившись грудью на стол и разложив на нем натруженные, узловатые, словно корни, руки, Булатов пил водку. Он глотал ее не закусывая, и лицо его почти не менялось, оставалось чужим для всех.

Оживлялись одни глаза, Поблескивая из-под кустистых бровей, они смотрели на окружающее с наивным, почти что ребяческим любопытством. В такие минуты угрюмого и сердитого с виду старика никто уже не опасался. Мальчишки выпрашивали у него пятаки на «орлянку», заштатные выпивохи — стопку горькой.

— С тоски пьешь, миляга? — подавая красноносому грязному старикашке стопку водки, участливо спросил Игнат.

— Болен я, братец, — заискивающе улыбнулся тот, протягивая к рюмке дрожащую руку, — сосет у меня червячок, тут вот, под ложечкой. Не напоишь его винцом, Ночи спать не дозволит.

— Ну, а поутру как же, тоже сосет? Али ничего, отпускает?

— В том-то и горе, братец, — поморщился старикашка —ненасытный мой червячок, алчный.

— Сколько же тебе годочков, миляга болящий? — осматривая грязную седую щетину и густые морщины на лице собеседника, снова поинтересовался Игнат.

— Годков-то? — недовольно насупился старикашка.— Как бы тебе не соврать, братец. Годков много. Под шестьдесят уж. Вот сколько.

Старикашка покосился на недопитую бутылку, глотнув слюну, смелее, как старого собутыльника, попросил Игната:

— Еще за твое здоровье рюмашку!

Булатов молча наблюдал, как незнакомец, расплескивая по столу водку, с краями налил рюмку, облизал мокрые пальцы.

— Как же ты, миляга, со своим червяком в делах управляешься? — нахмурился Игнат.

— Какие уж, братец, дела. Отработал я, хватит. Стар. Пускай за меня другие теперь поработают.

— Что? Другие? Кто же эти другие, я, что ли?

— Может, и ты.

— Дармоед, гнус, — взревел вдруг Игнат и с силой ударил по дрожащей в стариковской руке рюмке. Жалобно звеня, она покатилась под стойку.

— Ух ты, мокрица трактирная, — поднося к носу испуганного старикашки клешни своих рук, со свистом прошипел грабарь, — гляди вот сюда, гляди, говорю. Видишь? Не моложе твоих, понял? А я ими не токмо работать, тебя на погост снесу, понял?..

Старикашка бочком попятился к двери.

— Тю, гляди-ка, братцы, никак в помрачнении мужик.

— Пошел, мозгля, не погань душу, — порываясь из-за, стола, закричал Булатов.

После этого случая Игнат вдруг охладел к городу и на предложения товарищей по работе «утолить жажду после трудов праведных» безоговорочно заявлял:

— Баловство это, лишнее.

В зимнее время заработки на станции резко сократились и Булатов стал частенько браниться с директором.

— Моя бригада без настоящего дела. мается, непривычно нам, грабарям, по-пустому дурака-то валять, подавай нам работу, директор… Не то уйдем, всей бригадой уйдем, другую такую не сыщешь, жалковать будешь, да поздно, булатовская родова свой норов имеет…

— Не расстраивайся, Игнат Тимофеевич, настоящее дело у нас впереди, работы через край будет, — уговаривал Булатова директор.

Тем не менее обещания директора далеко не оправдывались: дела на станции покачнулись, фронт работ сокращался. И виною этому не была зима, как по-крестьянски мерил на свой аршин Булатов. В газетах все чаще встречалось слово «война», и по отношению центра к строительству чувствовалось, что теперь не до станции, что появились другие, более крупные и ответственные, заботы.

Булатов знал об этом, но значения надвигающейся грозе придавал мало. Газет он не читал (хотя читать немного и мог), и если уж думал о чем в эти дни, то все о том же родном Раздолье.

Чаще, чем прежде, вспоминал Булатов, как в селе впервые сколачивали колхоз. Бывший учитель, теперешний председатель колхоза, один из наиболее образованных людей на селе, Федор Сергеевич Корж чуть не каждый день заходил в просторный дом Булатовых.

— Игнат дома? — озабоченно спрашивал он.

— В амбаре он, — нехотя отвечал старший сын Булатова Фока.

В отсеках побеленного, светлого амбара высились золотистые горки зерна. Возле веялки в добротных, отороченных серой мерлушкой полушубках крутились голубоглазая Феня и жена Фоки Марьянка. Сам Игнат огромным ковшом черпал зерно и легкими рывками швырял его в жерло веялки. Лицо его, потное и усталое, сохраняло достоинство человека, который знал себе цену, может, даже и больше той, что заслуживал.

— К весне готовимся? — кивал на крупное, будто специально отобранное зерно Федор Сергеевич.

— А как же? Не по-вашему, по-пустому пороги не обхаживаем.

— Почему по-пустому, Игнат? Сорок дворов записалось.

— А кто? Ленька Кизяй, Любка Безногая, Яким Непутевый? Нечего сказать, собралась семейка: нищих плодить. Нет, Федор, зазря меня бередить не к чему. Без колхоза силенки хватает. Прощай.

— Подумай, Игнат, не пришлось бы тебе худым пнем среди пашни остаться.

— Прощай, говорю, — хмурился хозяин.

Вышло так, как предсказывал Корж. Булатов и впрямь оказался ненужным, мешающим пахарю пнем.

Больно было смотреть Игнату, как щупленький, похожий на весеннего линялого зайца, сосед Яким Непутевый в один из летних дней сам привез на тракторе гору свежих, пахнущих смольем бревен, вместе с лучшими колхозными плотниками срубил крепкий пятистенный дом с большим, по-барски просторным крыльцом. Дом соседа сразу затмил лучшую когда-то в Раздолье Игнатову избу.

Вечером Яким Непутевый, одетый в желтого хрома «комиссаровекую» куртку, выходил со своей Горпинкой на улицу, усаживался на скамеечке и, лузгая семечки, бренчал балалайкой. Звук балалайки почему-то страшно раздражал Игната.

— Фу ты, игрун какой выискался, скрипит, что стропило старое. Фенютка! Дочка! Пойди ты, скажи этому петуху бесхвостому, пусть-ка умолкнет с оркестром своим. Не то Буяна с цепи спущу, он его вмиг на полати загонит.

— А что он тебе, папаня. Пусть бренчит, коли нравится.

— Не могу, нервы не терпят.

— Я окно затворю,— порывалась встать Феня.

— Это я и без тебя в силах, — вскакивал Булатов и, опережая дочь, с таким сердцем дергал за ручку оконной рамы, что во всем доме тревожно звенели стекла.