Владимир Козловский - Ищу свою звезду

— Но что будет делать в Раздолье он — Булатов Игнат? На него ведь и смотрят все не как на рабочего человека, а как на отщепенца, гуляку, хвата. Неужто придется идти на поклон к Федору? Да нет, он один не решает — идти-то придется ко всем землякам, ко всему сельскому сходу.

Всю жизнь Игнат считал себя храбрецом, а тут вдруг оробел. «Хуже, чем на суд идти. Что, скажут, Игнат, ослабла гаечка? Ты же обещал прожить один, без колхоза… В колхоз не пойду,—успокаивал себя Игнат. — Месяц-другой по двору поработаю, а потом снова махну на заработки».

Единственно, что омрачало радость отъезда для Фени, — это воспоминание о Соколе, тайная надежда на то, что, отслужив положенный срок, он снова вернется на станцию. Вернется? К кому? К своим яблоням? Не к ней же, не к Фене… Его, конечно, полюбит та чернокосая. Такого не полюбить нельзя. Какое Соколу дело до Фени, мало ли женщин да девок на станции. О Фене Булатовой он даже не вспомнит. Конечно, не вспомнит. Время прошло. Ежели вспомнил бы, так хоть весточку с почтой послал. Вон директору письмо на пяти листах написал, а ей, Фене, даже привет передать не собрался. Забыть о нем надо, забыть! Раздолье поможет.

Провожать Булатовых вышла вся станция. Несмотря на внешнюю суровость Игната, на его, как казалось многим, отсталые взгляды и излишнее самолюбие, рабочие уважали грабаря. Уважали за силу, за отзывчивое к чужой беде сердце, за крепкий, самобытный характер.

На проводы пришел и директор. Даже когда все Булатовы уже сидели на узлах в кузове автомашины, директор не терял надежды уговорить Игната остаться на станции.

— Насчет расценок, Игнат Тимофеевич, дело уладится. Я уже написал в Наркомзем, уверен, что ответ получу положительный.

— Пустой разговор,— отмахнулся Булатов. — Коли сел на коня, стало быть, надо ехать… Вертаться с крыльца — примета паршивая.

— Ты тогда хотя бы весной приезжай. Весной заработать прекрасно можно. Приедешь?

— До весны воды утечет много, — уклонился от прямого ответа Булатов и, не слушая дальше директора, обратился к своим: — Что, уселись, кулемы? Негоже сидишь, Фенютка, негоже. Тряхнет на ухабе — вместе с узлом со своим вылетишь. Давай-ка садись к передку. Так, хорошо, теперь вроде надежнее, ноги поставь сюда, ветер с юбкой шалить не будет. Так, за борта держись, правильно, теперь дело другое…

Загудел мотор. Прощаясь со знакомыми, замахали руками Булатовы. Машина, плавно качнувшись, заскрипела о снег резиновым ходом. Но едва она отошла несколько метров, Игнат застучал кулаком о кабину.

— Стой, затмение нашло, забыл одну вещь передать, — проворно спрыгнув с борта, Булатов побежал к директору.

Директор встретил его удивленным взглядом, — Забыл что, Булатов?

— Вроде как да, Сидор Варламович, — замялся Игнат,—Как бы вам объяснить попонятнее?.. Свиньей уезжаю, не честно. Покривил я душой перед вами, Сидор Варламович, — и себя, и вас обмануть захотел.

Чистые, открытые глаза Булатова смотрели в лицо директора со смелой решимостью.

— Вы про себя, должно, порешили: горлохват, мол, Булатов, за деньгою кидается. Оно, конечно, дарма работать и впрямь не охотник, всякий себя человеком считает, ежели в кармане рублишки хрустят. Только суть не в деньгах. Изменил я вам, Сидор Варламович, по причине другой.

— Интересно, Булатов, что ж за причина? — оживилось лицо директора.

— Дети меня одолели, в колхоз запросились, на родину. Я им поперек, как плотина, стоял. Долго стоял, сдерживал. Да только, видать, одряхлела плотина, не нынче, так завтра в куски разлетится, не послушают они меня, сами уйдут. А без семьи и я не работник — засохну в кручине, что сучок опаленный… — Игнат кашлянул в кулак, расстегнул верхнюю пуговицу синей рубахи. — Извиняй Булатова, Сидор Варламович, самого-то меня еще хлеще детей на родимую пашню влечет, ух как влечет, слов нет, сказать не могу. Что же, мужик я, известно, все потомство, вся кровь от сохи идет. Ну, прости еще раз… Поразмыслишь, поймешь, почему Булатов пылинкой по ветру мечется…

Игнат осторожно, как только что увидевший солнце росток, подержал в своей пятерне вялую руку директора и, не оглядываясь, побежал к машине. На душе его стало спокойно.

И вот, наконец, родное Раздолье!. Каждый дом, жаждая лавочка, каждое дерево, каждый встречный человек — все, все здесь лучше, чем там, на чужой стороне, в Карелии Феня как выпрыгнула из вагона с улыбкой, так и не могла погасить ее до самого дома.

— Посмотри, папаня, клуб-то какой выстроили! А правление видишь? А школу?.. Ну-у, не узнать нашего Раздолья!

Игнат, будто он уже тысячу раз видал все эти новшества, внешне не выражал ни восхищения, ни удивления. Он даже не смотрел на новостройки, а при встрече со знакомыми как бы случайно отворачивался и покрикивал на сыновей и невесток.

— Ну, что вы, как дохлые, волочитесь, галок ртами ловите? Можно же и побыстрее!

— Неужто и на родное село посмотреть нельзя? — обижался Фока.

— Успеешь, не на день заявился.

Но в душе Игнат сам глубоко переживал возвращение в Раздолье. Последние дни на станции он сильно скучал. Его большие сильные руки не насыщала работа на стройке и после звонка он брался за лопату, остервенело отшвыривал от барака снег, и в потемневших глазах его таилась такая злоба, будто был этот снег виновником гложущей сердце тоски.

Хотелось на родину. Хотелось пройтись по умытой первым снегом улице Раздолья — вдохнуть знакомый с детства, пахнущий горелым кизяком сельский воздух, выйти за околицу. Хотелось зайти в дом, большой и светлый, с вымытыми до желтизны стенами, сесть на сделанную собственными руками большую, как стол, крепкую табуретку, вытереть чистым рушником бороду и весело крикнуть:

— Зазывай, Фенютка, гостей! Несподручно Игнату Булатову с тоскою венчаться!

Пригласить бы Наума Степанова, Никитку Буйвала, Мишуньку Злобчика, Анютку Колесникову, пригласить бы в дом весь колхоз со всем его избранным руководством, усадить за стол, водки подать, гусаков жареных… Пейте, дружки любые, не чуждайтесь. Булатов не волк блудный, не скотина безмозглая, не враг, не лентяй, от работы лытающий! Булатов ходит в потемках, дружки мои. Гордости у него много — она и сознание мутит. Походил Булатов по свету, помаялся, хватит. Не могу я больше, дружки мои, без пашни родимой, без простора степного, без Раздолья. Придушил я гордыню свою, шапку перед вами сломал, давайте по, душам разговаривать. О чем… Ну хотя бы о колхозе вашем, как его? «Партизане красном»…

Однако в жизни всё шло не так, как хотелось Игнату. Булатовская гордыня была упряма и настолько крепко сидела в нем, что придушить ее не хватало силы.

…На пороге встретила старшая сестра Игната тетка Марфа. Старенькая, с гнутой дугой спиною, она, как и все Булатовы, была широка в кости и, несмотря на свои семьдесят лет, сохранила подвижность, по-молодому поблескивала умными синими глазами.