Павел Толстобров - Крепче брони

Подошли к группе бойцов, подправлявших старую траншею. Чернушкин едва успел поздороваться, как его окружили со всех сторон. Одни достали кисеты, предлагали закурить, другие угощали дикими яблоками, которые насобирали где-то рядом, в балках. Известное дело — солдаты: если они уважают командира или комиссара, душу ему выложат. А Чернушкина в подразделении любили.

После грустных воспоминаний Николай оживился, глаза засветились теплотой.

— Обедали?

— Обедали, товарищ комиссар! Только что.

— Как отдыхается?

— Хорошо, товарищ старший политрук.

— Сводку Совинформбюро знаете?

— Слышали. Парторг приходил, читал. Только вот почты долго нет.

— Скоро должна быть, подождите.

Улыбнувшись, Чернушкин достал из кармана немецкую листовку и передал ее бойцам. Эту листовку, довольно выцветшую на солнце, мы только что подобрали. На ней картинка: в вишневом садике — белая, уютная украинская хата. На скамеечке под окном — счастливая, улыбающаяся молодая чета, а у ее ног белокурая курчавая девочка играет с маленьким смешным козленком… И подпись крупным шрифтом: «Вас ждет такое же счастье. Сдавайтесь!..»

Листовка пошла по рукам. Я заметил Николаю:

— А ведь немцы для того и сбрасывали, чтобы ее читали да рассматривали наши бойцы.

— Пусть полюбуются. Они уже кое-что видели…

Молодой боец с выгоревшими русыми волосами, с веснушками на носу долго рассматривал картинку, потом зло выругался:

— Вот гадюки! Чем хотят взять.

— Они с подходцем, сволочи.

— А как же! Знают, что и у нас есть семьи… Только не по адресу, господа фрицы.

— Смотрите, как здорово! — Чернушкин протянул руку за листком. — «Рай», а не жизнь! Правда?.. Только подсчитал бы вот кто, сколько наших женщин и детей уничтожили эти звери в мундирах, которые обещают райскую жизнь, сколько угнали они наших людей в рабство… Сколько вдов и сирот оплакивают погибших на фронте мужей и отцов… Этими листовками они хотят разложить нашу армию, а своих солдат наставляют: «Убивай каждого русского, если это даже ребенок… Убивай, в тебе не должно быть никакой жалости. Арийская раса должна господствовать над всем миром…»

Бойцы притихли, задумались. Молчание нарушил младший сержант, должно быть, командир отделения.

— Нехай, товарищ комиссар, малюют да сбрасывают. А мы скрутим из нее цыгарку и пустим дымок.

А я подумал: «Вот и провел комиссар политбеседу!»

8 ноября сорок первого года. С военкомом бригады старшим батальонным комиссаром Медведевым сидим в политотделе, обсуждаем насущные проблемы. Рядовой состав прибыл почти весь. В основном укомплектованы и штаты командного состава. А политработников не хватает. Недостает парторгов, комсоргов батальонов, не говоря о том, что большинство политработников — неопытная молодежь. А в бригаде идет серьезная боевая учеба. И как бы ее надо подкрепить повседневной действенной политической работой.

Писать в Москву, в политотдел воздушно-десантных войск? Но ведь там знают наше положение.

Пытаемся кого-то переставить, чтобы обеспечить наиболее ответственные участки. Но разве это выход!

— Тришкин кафтан — вот это что, — говорит Медведев. — Пусть все остаются на своих местах. Люди познакомились с личным составом, втянулись в работу. И вдруг мы их — в другие подразделения… А вот нам с тобой, старший политрук, надо почаще бывать в тех подразделениях, где не хватает политработников.

Против этого не возразишь. Но и не разорваться же! Я и так почти все время в подразделениях. И в политотделе тоже что-то надо делать, тем более, что он до сих пор неукомплектован на одну треть…

В это время открылась дверь. В комнату, печатая шаги, вошел высокий, стройный юноша в синей, ладно сшитой шинели и в такого же цвета, с шиком надетой пилотке. На голубых петлицах химическим карандашом выведено по три «кубика». Четко приложив к пилотке руку, щелкнув каблуками, вошедший доложил:

— Политрук Чернушкин. Прибыл для дальнейшего прохождения службы…

Это была наша первая встреча.

Чернушкин прибыл к нам тогда во главе группы выпускников Ивановского военно-политического училища. Для нас их приезд был очень кстати. Мы с Медведевым сразу же познакомились с каждым и всех распределили по подразделениям. Чернушкину дали отдельную минометную роту.

Оставалось только каждому объявить назначение. Но меня, исполнявшего тогда обязанности начальника политотдела, что-то не удовлетворяло. И я откровенно высказал Медведеву:

— А если Чернушкина не на минометную роту, а на второй батальон поставить? Когда-то еще пришлют нам в него комиссара. У него, я думаю, получится. Не сразу, конечно. Но комбат капитан Егоров — умный, опытный, поможет. Да и мы ведь не далеко…

Медведев задумался. Ему, видимо, тоже понравился этот политрук. Правда, могли смутить некоторая щеголеватость, несколько излишнее, как показалось вначале, усердие, что ли… Медведев не любил пощелкивающих каблуками. Такие часто служат «для начальства». А нам нужны работяги, которые бы всей душой отдавались делу… Но в Чернушкине нетрудно было заметить и другое: скромность и непосредственность.

О чем-то говорила и его биография. Рос без отца. Сам зарабатывал и кончал среднюю школу. Да еще помогал семье. Имеет боевой опыт, небольшой, но опыт. А главное, самостоятельный и, похоже, думающий человек.

— Мне кажется, он быстро найдет общий язык с личным составом батальона, — подбиваю комиссара.

— Ну что ж, согласен. Под твою личную ответственность.

2-й батальон находился на станции Юма, в трех километрах от штаба и политотдела бригады. Но я старался бывать в нем как можно чаще. Вначале встречался с Чернушкиным, как с «подшефным». Потом потянуло туда же по другой причине: с Николаем можно было о многом поговорить по душам. Он расскажет тебе о настроении бойцов и командиров, откровенно признается в том, что у него не получается, что плохо в батальоне. Признается даже тогда, когда определенно знает, что у него могут быть неприятности… А если скажешь: нужно сделать то и то, можно не проверять. Одним словом, с ним было приятно работать, на него можно было положиться во всем, и на этой почве у нас завязалась большая дружба.

Правда, о своем личном мы почему-то почти никогда не говорили. Впрочем, до личного ли было! У всех одна забота — подготовка к десантированию. Я, например, даже не знаю, была ли у Николая девушка, которая ждала его с войны…

Чернушкин между тем все увереннее входил в роль комиссара батальона. Ему не хватало житейского опыта. Но рядом был капитан Егоров, всегда спокойный, рассудительный человек, с которым они быстро сошлись. Непосредственность, глубокая преданность долгу и делу помогли Николаю сблизиться со всем личным составом. И он стал настоящим комиссаром, который строго требует, но к которому можно и в любое время прийти с сокровенным. Сказывалось, наверное, и то, что комиссару батальона и самому было всего двадцать три года. Мысли и переживания восемнадцатилетних бойцов ему были не так уж далеки по возрасту…