Пётр Селезнёв - Южный крест

— Как у негра…

Другой кхакнул.

— Где наша не пропадала.

И голос Лихарева:

— Поживей, поживей!

Михаил негромко позвал:

— Добрынин.

Рядом ответили:

— Здесь.

Михаил даже усомнился: голос как у Коблова.

— За передним следишь?

— Слежу, товарищ старший лейтенант.

Михаилу хотелось расспросить, что и как было на Тракторном, не приходилось ли бывать возле пятьсот девяносто третьего дома, не видел ли там гражданских?.. Но расспрашивать было не время. Может, и вообще не надо расспрашивать, чтобы не бередить душу. А Костя вдруг спросил:

— Степан Федорович Агарков — не родня?

Михаил притаил дыхание:

— Как?..

— Был у нас на заводе… Формовщик Агарков Степан Федорович. А у него сын, Григорий.

Михаил почувствовал, как зябко сделалось у него в руках, в ногах. Пробежали, вцепились в шею ледяные мурашки. А Костя виновато сказал:

— Однофамильцы, должно…

Михаил наугад протянул руку, поторопил:

— Ну, ну…

Под рукой пусто. Понял, догадался: пора. Сказал, кинул в темноту:

— Кто за мной — приготовиться!

И все отошло, отлетело: дядя Степан, мать и братишка Васька… Осталась кромешная тьма, запах пересохшей, перекаленной глины, шинельного сукна и кирзы. Никак не может понять, почему пахнет печью. Откуда печь? По левую руку тянутся две трубы, одна за другой. Они обмазаны, одеты глиной. Как же он забыл? По таким вот тоннелям он лазал. Конечно, тогда мальчишкой был, тоннели казались просторными. А теперь — враспор, голову не поднимешь.

Михаил толкает, двигает перед собой тяжелый вещмешок, кладет ладони на землю, тянется вперед. Пытается помогать себе коленями. Крупное тело Михаила напрягается, торопится… От великих усилий голова наливается железной тяжестью.

Главное — как там Анисимов… Чтобы не напороться.

Плечи — от стенки до стенки. Одно знай — подтягивайся на руках. Временами кажется — лишь корчится, силится. А вперед — ни на шаг. Иногда слышит приглушенные голоса. Но слов разобрать нельзя — глохнут.

Иной раз вещмешок на что-то натыкается, а потом — свободно. Михаил догадывается: сапоги Добрынина. На душе становится легче. Напрягается, старается уловить, услышать чужое дыхание. Но слышит только свое. Да еще — как скребут сапоги.

Михаилу начинает казаться, что сделалось теснее. И пыльно, душно — в груди болит. Во рту пересохло, нестерпимо хочется потереть глаза. Но для этого надо остановиться. Тогда остановятся задние.

Вещмешок опять наткнулся.

— Добрынин, слышишь? — позвал Михаил.

Костя отозвался тотчас:

— Я.

— Как ты?

И опять спокойный, похожий на кобловский, голос:

— Нормально, товарищ старший лейтенант.

На душе становится легче, как будто свободнее стало дышать. Хотел сказать что-то еще, шутливое и бодрое, но сзади толкнули в подошву…

В нос, в горло, в глаза уперлось тугое и щекотливое, перехватило дыхание. Михаил чихнул. Полной грудью, во всю мочь здоровенных легких. Хватанул сухменного, пыльного воздуха и опять — чих-хи!.. Еще раз, еще!..

Впереди и сзади смеялись. Михаил отчетливо слышал: смеются. Вот паразиты! Кто-то крикнул:

— Будьте здоровы!

Михаилу отчего-то сделалось совестно, неловко, словно допустил непростительное. Хотел ругнуться, сказать строгое слово. Но не мог, на душе была только радость: люди его — ничего, ползут. Вон шутит кто-то. А что, собственно, произошло? Почему должно быть плохо?

Он толкает перед собой тяжелый мешок: вот так. Еще!.. В мешке харч и боезапас, весь двор с надворными постройками. Кажется, впервые пришла мысль, что человеку для жизни надо совсем мало: котелок с ложкой да полушубок зимой. И если не будет артобстрела, бомбежек — живи хоть сто лет.

Только бы поскорее выбраться из этой проклятой дыры.

Сейчас не думал, что и как будет дальше, как сложится бой, сумеют или не сумеют выполнить свою задачу. Сейчас хотелось только выбраться.

Как там Анисимов?

Вещмешок не достает больше до сапог Добрынина. И тяжелого сапа, шуршания вроде не слышно…

— Добрынин!

Никто не ответил. Михаил напрягается изо всех сил, но теснота не дает ходу. Низкий свод сделался как будто еще ниже, показалось — мешок зацепился вверху. Толкнул, пхнул его что было мочи и тут же услышал голос Добрынина:

— Впереди… Остановились впереди.

— В чем дело?

Сзади толкают:

— Пошел! Пошел!

Михаил дрыгает ногой:

— Да подождите, впереди остановились!

Но препятствия уже нет. Один раз подтянулся, другой…

Анисимов, должно, выбрался.

Но нет, Анисимов еще не выбрался. Он знал, что пройдена лишь половина пути. Недавно миновал выбоину в стене и понял: половина.

Анисимов ползет легко, с короткими отдышками. Когда приостанавливается, старается услышать, уловить — что там, впереди? Знает: услышать ничего невозможно. И все-таки слушает. Потому как береженого сам бог бережет.

Пролезть пролезут, на этот счет Анисимов спокоен. Но проломят ли оборону — сомневается: сидят, гады, крепко. А прорвать надо. Чтобы немец не мыслил перебрасывать части на другой участок. Может, именно для этого штурмовые группы переходят нынче линию фронта на участке каждого полка…

Откуда знать Анисимову? Агарков и тот не знает.

Ни Агарков, ни его солдаты ничегошеньки не знают. Однако надеются: капитан Веригин следит за ними. И полковник Крутой. И комдив Добрынин. Сам командующий следит. Не оставят без помощи, не дадут пропасть. Оттого спокойны. А у Коблова пуще того: радость. Вчера встретил односельчанина, соседа. Ахнул, глазам своим не поверил: Афонька Мигушин! Всегда хилый был, мозглявый, а тут распрямился, раздался вширь, говорит жестко. Встретились, обнялись: это не шутка — встретиться на фронте, на передовой. Узрел такое дело капитан Веригин, позвал обоих к себе, налил по стакану чистого: будьте живы, ребята. Выпили, разговорились. Только на разговоры-то — десять минут: Мигушину, хоть помри, к девятнадцати ноль-ноль надо поспеть к командиру саперного батальона. Сам саперным взводом командует.

— У тебя же всю жизнь желудок болел: язва, говорят, была? — спрашивает Коблов.

А Мигушин матюком:

— Хворать будем опосля. Мы с твоим Петром…

— Что с Петром? — спросил Коблов.

— Так и Петро воюет!

— Как? Да ему же…

— Ему же, ему же! Война в Сталинград пришла, чего дожидаться? С работы — в военкомат. В чем были. И мать сказала ему…

Мигушин бегом рассказал, какая расчудесная у Коблова жена, выбрали ее депутатом райсовета, как строго соблюдает себя..

Петро ушел воевать. Так ведь он же сосунок!

— Ого! — захмелев, кричал Мигушин. — Плечи — во, шея — во!.. — И широко разводил руки, показывая, какие широкие у Петра плечи, какая у него шея. — Весь в тебя.

Мигушин убежал, обещал навестить на другой день. Почему-то не пришел. Но все равно — Коблов как будто побывал дома: и жену увидел, и детишек. А Петро воюет. Чудно. А вообще-то здорово. Как мыслил Коблов, как предполагал, так оно и вышло.