Пётр Селезнёв - Южный крест

Сейчас не думал, зачем бежит, не помнил ни Веригина, ни Крутого. Не помнил самого себя. В голосе, в сознании, во всем теле колотилось одно желание: добежать.

Разрывы, огонь и черные стены — вот они. Вот!.. Михаил Агарков с разбегу упал. Снег глубокий, только почему-то нехолодный. Горячо и больно. Где больно? И разве снег бывает горячим?

Михаил приподнимает голову, ловит ухом отдельные разрывы, отчетливо слышит пулеметы. Свои? Говор чужой, немецкий.

Это как же?..

Последние, запоздалые падают снаряды. А пулеметы секут безостановочно. Над снегами, над самой головой густо стелются огненные светляки. Трассирующие пули красноватые, словно горелые; Михаилу кажется, что за каждой пулей тянется дымок. Должен дойти, доползти вон туда, откуда секут пулеметы.

Что будет дальше, Михаил Агарков не думал и не знал.

Только бы дойти.

Рядом кто-то ползет, гребет каской снег. Ловко ползет, словно ящерица. Приподнимает голову, как будто хлебнет воздуха, и опять ползет. Плывет, а не ползет. Это кто, Анисимов?

— Товарищ старший лейтенант… Вы тут?

Ну конечно, Анисимов. И спросит же… Словно в прятки играют.

Сделалось вдруг холодно. И отчего-то совестно. Как будто Анисимов уличил его: лежит.

— Товарищ старший лейтенант, дозвольте мне и Шорину зайтить справа. Там канава. Доподлинно к самому дому ведет. Закидаем гранатами. Ту канаву снегом затянуло, а я — знаю. Когда зачнем кидать гранаты…

Не останови, Анисимов станет рассказывать, что и как собираются сделать. Все доподлинно.

— Коблов выбрался?

— А как же? — удивился Анисимов. — Все до единого.

— Давай! — наливаясь шалой легкостью, слыша звон в ушах, чувствуя, как твердеют руки, крикнул Агарков. — Давай быстро!

Немецкие пулеметы работают взахлеб, ракеты взлетают и падают. На снегу, на развалинах шатается мерклый холодный свет. Отчетливо, явственно услышал разрывы ручных гранат, торопливые, точно с испугу, автоматные очереди… Вскочил, бросился вперед:

— За мно-ой!..

Видел все те же немецкие трассы, слышал все те же пулеметы. Только теперь их стало меньше. Или только показалось — меньше?..

Михаил Агарков не знал, дошли Анисимов и Шорин или не дошли, они ли бросили гранаты. Просто понял, ощутил, схватил горячечным рассудком, что — пора.

— За мно-ой!..

Услышал чье-то надрывное, тяжелое дыхание, в тот же миг впереди, совсем близко, взметнулся разрыв гранаты. Михаил увидел своего бойца и пролом в стене. С кем-то столкнулся, упал… Увидел, как совсем близко, протяни руку — достанешь, бьет, гонит очередь немецкий пулемет. Трассирующие пули прожигают темноту, впиваются в камни, в снег справа и слева, а он, Михаил Агарков, почему-то все еще жив.

Он не слышал других пулеметов и не знал, что бой идет и справа, и слева, в полосе всей дивизии. Михаил Агарков видел и слышал только один пулемет, чувствовал только свою середку, захолоделую и беззащитную.

Понял вдруг, что ему не страшно умереть — страшно лежать. И чего-то ждать. Страшно оттого, что лежат его бойцы. Вскочил, бросился вперед, упал под самой стеной. Кто-то свалился прямо на него. Михаил услышал чужое дыхание, хрип и стон. Но только нет: хрип и стон немного дальше.

За стеной разорвалась граната, услышал одиночные выстрелы, прерывистый гул «кукурузника».

Кто-то крикнул:

— Вперед!

И еще:

— Русс! Русс!

Голос перепуганный, стонущий:

— Ру-усс!..

Михаил Агарков бросился в пролом, схватил кого-то рукой, навалился… Упал. Под руками гладкое сукно и гладкие пуговицы. Погон на плече, вязаный шарф… Человек хрипит, глотает невнятные слова и почему-то не шевелится. И не хрипит уже. Погоны, ремешок на подбородке, слабый, точно напоминание, запах одеколона.

Одеколон закрутел, заслонил горло.

— А-а-а!..

Над самым ухом — пистолетный выстрел. Еще и еще. Выстрелы рвут промороженную темень, мгновенные вспышки обжигают холодно и колко, бухают по деревянному настилу чьи-то сапоги и кто-то орет во всю глотку:

— Овчаренко, в бога, в душу!..

Михаил Агарков отметил, что пулеметчика Овчаренко всегда ругают. За что-нибудь да ругают.

— Овчаренко!

Рядом застучал пулемет. И смолк, оборвал торопливую побежку. А за стеной — «гау», «гау»… Где-то слышал. Ах да, Анисимов докладывал: говор у них такой. Кто-то дышит махорочным перегаром:

— Один подъезд наш.

— Немцы где? — спрашивает Михаил.

А сам уже догадался. Главное, чтобы не было на верхних этажах.

Михаил услышал стон, почуял запах нечистот и карболки. Снаружи замахнул ветер, ударил сухим колючим снегом, а за стеной заорали, точно стараясь заглушить друг друга. В ту же минуту что-то глухо обрушилось, и голоса пропали.

Михаил понял: пробиться не сумели. Еще понял, что начинает светать. Утешая себя, произнес вслух:

— Ни хрена…

Поднялся в рост. К нему подошел неуклюжий солдат. По тяжелой поступи, по шумному дыханию понял, что это Шорин. Тот остановился, вытер лицо рукавом.

— Ну что? — спросил Михаил.

— С пленными как быть, товарищ старший лейтенант?

— Это еще какие пленные?

— Обыкновенные, — сердито пояснил Шорин. — Шесть человек.

— Откуда я знаю, как быть. Взяли — сторожите! Да смотрите, как бы они вас не кокнули! Я понятно говорю? — оглянулся кругом, потянулся к Шорину: — Понятно или нет?

Ощупкой обшарил все углы, послал Анисимова наверх — не притаились ли где-нибудь фрицы. Анисимов вернулся, доложил: уцелел только один этаж, выше — пусто. Стена, что отделяет от соседнего подъезда, проломлена. Но пролом завален битым кирпичом. Если завал разобрать… Или немцы разберут…

Значит, захватили только один подъезд. С рассветом они оглядятся, поймут, что русских совсем мало, навалятся скопом. Да что наваливаться? Поставят орудие на прямую наводку и расстреляют как миленьких.

И опять подступило упрямство: ни хрена!..

Агарков обходил подъезд, вполголоса окликал по фамилиям:

— Шорин! Анисимов!

Из темноты ответили шепотом:

— Туточка мы, товарищ старший лейтенант, возля пленных.

Михаил вполголоса матюкнулся, поспешил в дальний угол:

— Лихарев!

— Я!

— Добрынин!

Рассветный ветер пошумливал в оконных проемах, сыпал снегом.

За перегородкой, в другом конце дома, разорвалась граната. Один за другим прогремели выстрелы. И затихло, как будто люди не хотели объявляться, словно бы решили затаиться. В ту же минуту сыпанули из автоматов. Без передышки залился ручной пулемет.

Кто-то из солдат проник в соседний подъезд.

Подошел Коблов:

— Надо брать весь дом.

Старший лейтенант Агарков не знал, сколько потеряли в атаке, кто угодил во второй подъезд. Он плохо представлял, что и как надо делать, не принял никакого решения; разгоряченным сознанием дошел, что останавливаться нельзя. Перво-наперво — проникнуть в соседний подъезд… Щекотнула догадка, что главное — вести бой в ближнем тылу. Об остальном пусть думает капитан Веригин. И оттого, что понял, уяснил свою задачу, сделалось легко и свободно, потому что теперь можно было опасаться лишь за собственную жизнь. А такого опасения Михаил Агарков никогда не держал в голове, никогда об этом не думал. Да и что толку — думать? Думай не думай…