Пётр Селезнёв - Южный крест

— Гранаты-ы! — крикнул Михаил.

Услышали его или не услышали…

Немцы лезли в оконные проемы, Михаил расстреливал их в упор. Не слышал своего пистолета, не мог припомнить выстрелов даже полчаса спустя. А вот грузные, тяжелые падения убитых запомнил.

Он лишь подался назад, чтобы видеть сразу два проема. Один загородили, заслонили… Михаил вскинул пистолет. Было мгновение — ощутил привычную тяжесть в руке, услышал слабенький хлопок… Немец упал, навалился на ногу. И еще… Михаил увидел чужой маскхалат, до смешного короткий, похожий на куртку, длинную балахонистую шинель и автомат…

Уж сколько раз он видел врага на расстоянии протянутой руки! — привык, не удивлялся и не пугался, только весь собирался в комок, делался неподатливо жестким, а в голове светлело, становилось звонко…

Один упал, потом и второй… Кто-то кричал дурным голосом страшное и непонятное, и Михаилу показалось очень важным угадать — немец кричит или свой. Но кричать перестали, только автомат сыпал безостановочно, как будто разбежался и уж никак не мог остановиться. Михаил услышал пулеметы: один — совсем близко, другой — дальше. Они гнали тугие длинные очереди, как будто хлестали кнутами, секли с потягом, до крови, доставали до самой середки, пороли с двух сторон.

Вспомнил про Лихарева: дошли или не дошли?

Теперь Михаил отчетливо слышал, что один пулемет работает наверху: Добрынин. И еще… Как фамилия второго?

Оконные проемы уже не синие. Они белесые. Пулеметы работают, как будто пытаются загнать самих себя.

Михаил почуял запах пожарища. Откуда-то нанесло теплым, парным, тошноватым. Через окно увидел обломок стены, который торчал словно зуб, трансформаторную будку, перепутанные провода.

Рассвело. Падал редкий, тихий снежок. Потянулся ближе к окну, споткнулся и тут же увидел немцев — лежащих, неподвижных. Под самой стеной и наиздальках. Будто пристыли к истолоченному снегу. Михаил не почувствовал ни радости, ни уверенности, только подумал, что, может, днем не полезут… Увидел закопченную коробку, ту самую, откуда начали атаку. Она оказалась совсем близко. Ночью, в темноте, все виделось по-другому.

Дошли ребята или не дошли? Если все хорошо, Анисимов теперь у комбата.

Михаил огляделся: считай, в немецкую передовую влезли.

Сумели, влезли.

Михаил Агарков не знает, жив Анисимов с товарищами, нет ли; не знает, какие потери в роте, остались ли боеприпасы, ничего не знает о противнике. Да, ведь были пленные! Но где эти пленные, тоже не знает. Он видит лишь черные развалины и редко падающий снег. Он ничего не знает и ничего ему не хочется — только спать. Сейчас обойдет своих бойцов и уснет. В день фрицы не полезут, самим тоже рыпаться некуда. В ночь — кто кого.

Старший лейтенант Агарков смотрит на редкие снежинки, видит Мамаев курган. До него четыре трамвайные остановки. А за ним Тракторный… Мать и братишка Васька… Рядом, а попробуй сунься — словно на другом материке. И Любу вспомнил. Никогда не вспоминал, а то вдруг на тебе… В одной квартире жили. Девочка была худенькая, с большими черными глазами. Люба много читала и мало разговаривала. Мишка почти не замечал ее, потому что она была на целый год моложе и не занималась спортом. Проходя мимо, сторонился: не зацепить бы, не коснуться. А еще боялся ее потому, что она наизусть читала «Полтаву», преподаватель русского языка и литературы из соседней квартиры приходил, чтобы поговорить с Любой о книгах. Она грустно говорила о каком-то Бальмонте, читала его стихи, вспоминала Марину Цветаеву, знала удивительные подробности из жизни Некрасова, читала книги зарубежных писателей, о которых Мишка не имел ни малейшего понятия. И был окончательно сражен, когда услышал, как Люба разговаривает по-немецки.

Помнится, в школу, где учились Мишка и Люба, пришел испанский коммунист товарищ Хосе. Ему хотелось поговорить с ребятами. Разговор через переводчика Мишке показался скучным, он кивал товарищу, показывал на дверь: предлагал смыться, были дела поважнее. Но к испанцу подошла Люба. Она повязала ему красный пионерский галстук и заговорила по-немецки. Зал затаил дыхание. Мишка был классом старше, он тоже проходил немецкий. Слушал Любу и не понимал ни слова. Она говорила как настоящая немка. Витька Шауфлер говорит по-немецки. Так ведь он что ни на есть настоящий немец. А Люба — Ветошина, учит немецкий, как все.

Люба говорила по-немецки, рассказывала, как школьники помогают престарелым участникам гражданской войны, как учатся, чем занимаются в пионерских отрядах. И вдруг будто саданули по голове. Люба сказала: «Миша Агарков». Все повернулись к нему, точно увидели впервые.

Ну, Мишка ей покажет!..

А Люба рассказывала и кивала в зал. По отдельным словам уловил, какой он великолепный спортсмен, какой честный товарищ. Жмет штангу, отлично стреляет и сам стирает свои рубашки. Наверно, Миша хочет стать военным.

Испанец захотел увидеть Мишу. Он поднялся и пошел между рядами. А директор школы, Александр Акимович Макаров, сказал:

— Агарков, встань.

И Мишка поднялся, большой, широкоплечий. Из-под ситцевой рубашки перла наружу сильная грудь. В классе, в гостях он всегда чувствовал себя стесненно, боялся сделать не так, страшился поломать чего-нибудь. Сейчас сам себе показался неловким до ужаса.

Ну, Любке он покажет!..

Испанец подошел, окинул Мишку восхищенным взглядом, сказал:

— Какой огромный! — Засмеялся, поднял указательный палец: — Но прыгать в воду с верхней палубы парохода опасно!

Мишка вскинул голову:

— Зато интересно!

Испанец трепал Мишку по плечу, говорил восторженные слова и, точно призывая присоединиться к нему, оглядывался по сторонам.

— О, ты будешь хорошим солдатом!

Испанский коммунист словно предрекал Мишке военную стезю.

По дороге домой Мишка решительно догнал Любу. Но — удивительное дело! — охватила беспричинная робость: не мог вымолвить ни слова. Это он-то, Агарков Мишка!

Шли, молчали. А идти до конца, идти в одну квартиру. Покосился на нее и вдруг увидел, какая она строгая и какая красивая. Она отлично учится и сама ведет все домашнее хозяйство. Потому что матери у нее нет. Мать умерла. На другой отец не женится, говорит — «определю вот Любашку»… Отец у Любы много курит и постоянно читает. Газеты просматривает на ходу, в трамвае, за обедом. Кажется, его интересуют решительно все газеты, какие только есть. Мишка уважал его, а сейчас вдруг испугался.

До этого дня не подозревал, что есть такая штука — робость. И дело как будто не в отце…

Мишка не привык вести себя тихо-смирно. Он сказал:

— Я хотел тебя вздуть.

Люба глянула на него, улыбнулась:

— За что?

Этого Мишка не знал. И опять оробел.

На другой день было все по-старому. Только в душе поселились робость и ожидание чего-то необыкновенного. Робость захлестывала Мишку всякий раз, когда рядом была Люба.