Пётр Селезнёв - Южный крест

Так и решил. А в душе ворохнулось теплое, живое: хотелось уберечь мальчишку. Знал, как много впереди войны, что не волен над жизнью и смертью, оттого днями пугался своего чувства, боялся выдать себя, был подчеркнуто строг с Гришкой. А потом звал к себе, приглашал:

— Садись, будем ужинать вместе.

Гришка испуганно тянулся перед ним и оглядывался, точно боялся, что кто-нибудь слышал капитана Веригина, отвечал тихо:

— Сейчас подам.

— И сам садись.

Гришка отступал на шаг и снова оглядывался.

— Я в роте поел, — и оттого, что отказывался, пугался еще больше, прибавлял чуть слышно: — Извините, товарищ комбат.

…Капитан Веригин пинком шибанул с дороги табуретку, громко позвал:

— Гришка!

Был точно слепой, глядел перед собой и ничего не видел: ни связного, который стоял, вытянув руки по швам и задрав остренький подбородок, ни человека за столом…

— Гришка! — тряхнул плечами, пытаясь сбросить с себя полушубок, вытянул руки назад: — Тащи!

Связной схватил, потянул за рукав. Капитан Веригин увидел испуганное лицо и глаза — в сторону, как будто Гришка боялся потерять коптящий огонек, что вот-вот оторвется от снарядной гильзы. Увидел полковника Крутого. Тот сидел за столом, смотрел поверх огня немигающими глазами. В каждом глазу шаталось пламя. Кажется, капитан Веригин увидел только глаза. Взгляд был пристальный и спокойный. Но такой же неуступчивый, твердый, как тогда, в первый раз… Тридцатого марта. Тогда командир полка тоже сидел за столом. Только нет, был не стол, просто фанерный ящик. А коптилка горела все такая же. Нет, горел стеарин в картонной плошке. Немецкая плошка…

Тридцатое марта. Как будто пуля цвикнула возле самого уха: неужели все в один год?

Ну да, прошло восемь месяцев…

Гришка рванул за рукава, капитан Веригин сбросил полушубок. Озлобленность, когда хотелось увидеть командира полка, крикнуть в лицо, пропала. Остались только железная судорога в скулах и тяжестью, готовностью налитые кулаки. И уж — хотел не хотел — по привычке, по уставу, вскинул руку под козырек:

— Товарищ гвардии полковник! Батальон выполняет ваш приказ! Батальон несет потери!

Полковник Крутой не шевельнулся. И не моргнул. Сказал:

— Сядь, Андрей.

В разгоряченную грудь плеснуло непривычным. Он вспомнил вдруг, что зовут его Андреем и что ему двадцать два года. Это много или мало — двадцать два года? Веригин — только фамилия. Но и фамилия звучала странно, забыто, к ней надо обязательно прибавлять звание. Тогда становится все понятно и все правильно. Уж давно, целых тысячу лет, он не Андрей и даже не Веригин. Он — капитан Веригин. А полковник Крутой назвал по имени… Точно погладил по голове. И Веригин почувствовал, как нечеловечески устал, как болит, саднит старая рана на груди, как туго затянут ремень…

— Сядь, — повторил Крутой.

Капитан Веригин снял шапку, почувствовал, как сбежала, скатилась по спине торопливая струйка. Весь он был потный, горячий, русые волосы слиплись, слежались… На руке увидел свежую кровицу.

Гришка поспешно поднял табуретку, подсунул, потом попятился к двери. Андрей сел, машинально полез в карман, за табаком. Полковник Крутой передвинул к нему свой портсигар, спросил:

— Группа старшего лейтенанта Агаркова — что?

Грубыми, непослушными пальцами капитан Веригин выдрал, выковырнул из портсигара папиросу, потянулся к огню прикурить. Однако не зажег, не прикурил, выпрямился на табуретке:

— Агарков? Что ж Агарков? Сидят! Бог предполагает, а черт располагает, товарищ гвардии полковник: не пробились. Мы — отсюда, они — оттуда… Не пробились. Я сам водил. Четверых потерял, тем кончилось, — глянул на полковника Крутого через стол, губы дрогнули — прорезалась, обозначилась скорбная складка. — Думаю — плохо там. Погубим людей, товарищ полковник.

Плечи у капитана Веригина опустились, он ссутулился, точно сделался ниже ростом, как будто прошедшая ночь, последние часы пригнули, придавили его…

Капитан Веригин много успел перевидать и пережить, но сейчас ему было как-то особенно тяжело. Именно сейчас, когда шестая армия окружена, когда немцы сели в оборону и посмирнели, нестерпимо больно терять людей. Агарков, Лихарев, Коблов…

— Зря теряем, товарищ полковник, — и капитан Веригин шумно потянул в себя воздух, как будто решил остановить самого себя. Однако не остановил. Заторопился, дохнул загнанно и жарко: — Зачем? Немцы не дураки, чтобы принять всерьез… Они знают наши силы и возможности. Так зачем же?..

Возражения никогда не приходили в голову капитана Веригина. Все, что ни делал, какие бы приказы ни выполнял, возможность своей и чужой смерти воспринимал как неизбежность, как необходимость. Он приучил себя к мысли, что без его, Андрея Веригина, смерти не будет победы. Оттого поднимался на кинжальный огонь пулеметов без лишних мыслей, без сожаления и боязни. Оттого не оплакивал смерть своих солдат. А сейчас в нем все перевернулось: зачем?

Понимал, что тактически поступают правильно, если не вышло, не получилось, не преодолели оборону, зачем же лезть на дуру? Положат людей, только и всего.

Полковник Крутой смотрел на своего комбата. Знал, в чем прав и в чем не прав этот парень. Укололо испуганное, больное, словно сам очутился на месте Веригина: все обойдется без них. Армия Жердина свое сделала. Теперь… Действительно, зачем терять теперь? Ведь семьи, детишки…

Это что же, пусть другие теряют? В другой армии, на другом фронте…

Понял Веригина, понял и себя. В одну минуту в душе поднялись гнев и досада. Конечно, в батальоне, в этом вот блиндаже тактика сводится к тому, чтобы схватить за грудки собственную смерть. Положение командира батальона мало чем отличается от положения командира роты или взвода. Как и они, Веригин прежде всего должен беречь людей и не жалеть себя. А сейчас, когда считают, что дело сделано, кажется бессмысленным и даже преступным лезть на укрепленные позиции. Довершат, доделают другие. Донской фронт, Юго-Западный — вот кто решает судьбу операции, а может, целого этапа войны!

Полковник Крутой понимает капитана Веригина. Да и как не понять? Батальон-то не чей-нибудь. Таких батальонов у него всего лишь три. А людей… Каждый на счету.

Но Крутой больше знает. Ему известно то, что не известно капитану Веригину. Оттого смотрит на комбата прямо и строго, ломает, мнет веригинский жесткий взгляд:

— С наступлением темноты атаковать! Всем батальоном.

Веригин поднялся, двинулся на стол:

— Не стану атаковать! Не вышло у Агаркова, надо вернуть его назад!

— Молчать.

Командир полка не крикнул, не повысил голоса, но капитан Веригин шатнулся. Оттого, что услышал это слово впервые. Ему никто, никогда не бросал в лицо этого слова. Но уступать не привык. И никого не боялся.