Пётр Селезнёв - Южный крест

— Товарищ гвардии полковник!

— Молчать, — повторил Крутой. И встал, медлительный, суровый. Он тоже не привык уступать.

На дверном проеме шевельнулась плащ-палатка, и Гришка метнулся туда… Из-за двери долетел его встревоженный голос:

— Куда? Куда?

Веригин не видел и не слышал. Полковник Крутой вскинул голову: это еще что такое?

— Товарищ комбат!..

Веригин круто обернулся. Перед ним стоял Анисимов: худое, остренькое лицо, измятая шапчонка. Только полушубок новый, добрый, туго перепоясанный. Глаза смотрят виновато и ласково.

— Товарищ комбат, разрешите обратиться!

Нерешительно переступил с ноги на ногу, потянул руку к шапке.

— Товарищ комбат…

В душе капитана Веригина перехлестнулись радость и страх: Анисимов. Собственной персоной… С чем пожаловал?

— Мы, значит, такое дело, товарищ комбат…

Веригин указал головой:

— Вот командир полка! — радости скрыть не мог, глянул через плечо на Крутого: — С той стороны.

Анисимов сделал полшага вперед:

— Товарищ полковник!

Крутой сказал:

— Докладывай комбату.

Как будто предлагал командиру батальона мировую.

Анисимов живо повернулся к своему командиру. Только подумал: «Играют, что ли, начальники?»

Веригин вытянул шею:

— Ну!

— Доподлинно все в порядке, товарищ комбат. Немцев наваляли — ужасть. Глядеть страшно. Оно, значит, такое дело…

— Да не тяни ты!

— Так вот я и говорю… Оно, значит, такое дело…

— Дальше!

— Потеряли доподлинно троих, товарищ комбат. Оно, значит, такое дело: патронов мало, а позиция, сказать… Ну, какая там позиция? Так себе… Оно бы ничего, конечно, ежели патронов…

— Тьфу! — плюнул в сердцах капитан Веригин. — Первого, кого отправлю домой, если будем живы, — тебя, Анисимов! И чтоб дальше деревни, дальше колхоза — никуда!

Лицо Анисимова сделалось сначала испуганным, потом настороженным и вдруг засветилось, расплылось в широкой доверительной улыбке:

— Вот спасибочко, товарищ комбат. Уж я доподлинно расскажу, какой добрый у нас командир… И насчет колхоза все доподлинно: куда я без колхоза?..

— Тьфу! — опять плюнул капитан Веригин. Хотел изругаться, но помешала радость. — Что Агарков?

— Так что приказали тянуть связь по этой самой тунеле. Ну и патронов чтобы… А что касаемо пленных, так осталось двое, товарищ комбат.

— Что за пленные? — спросил полковник Крутой.

— Доподлинно шестерых взяли. А привел двоих. Остальные, значит, такое дело… — Анисимов помялся, посопел, виновато улыбнулся: — Остальные доподлинно там остались. Потому как несподручно всех тащить сюда. А двоих можно: они передом, а я сзади. Ежели чего, можно, значит, подтолкнуть… — Анисимов глянул на Веригина, опять на командира полка, словно определяя, хорошо все это или плохо, не проштрафился ли, указал на дверь: — Там они доподлинно стоят. Один по-русски смекает. Не так чтобы очень, но понять можно все.

Двое протиснулись в дверь, сделали шаг вперед. Оба рослые, в плечах широкие. У обоих унтер-офицерские, с серебряной окаемкой погоны, а шинели длинные, до пят. Походили друг на друга, как если бы это был все один и тот же человек. И грязны одинаково. Но самая большая похожесть была в тренированных, заученных движениях, в каждом жесте и даже во взгляде.

Немцы сделали шаг вперед. Каблуки щелкнули разом, одновременно, и, словно этот металлический удар достал до подбородка, головы дернулись кверху. И замерли. А руки застыли по швам. Только нет, не так чтобы по швам… Немцы опустили руки не до конца, оттого локти остались оттопыренными. Но выправка от этого не потерялась. Шагнули, остановились так четко и слаженно, что полковник Крутой, не терпевший муштры, но любивший хорошую строевую выправку, вдруг подумал, что это не солдаты, а переодетые цирковые актеры. Отогнал нелепую мысль, но она вернулась и прилипла…

Унтер-офицеры стояли недвижимо, словно похвалялись солдатской выучкой, как будто этим хотели доказать, что они куда выше своего противника, что плен — всего лишь маленькая неудача.

«Спектакль», — сердито подумал полковник Крутой. Но подумал не об этих двоих. Он подумал о Гитлере, о Германии. Понимал, что это слово, понятие, заключенное в нем, никак не подходит к страшной, кровавой войне; но слово пристало и не хотело уходить. И дальше оно станет навещать полковника Крутого все чаще и чаще. И чем страшнее будет в котле, чем больше ужаса и мук будут принимать немцы, сопротивляясь до последнего патрона, тем настойчивее будет проситься это слово. Наверно, оно будет приходить к полковнику Крутому потому, что он начнет понимать истинное значение того, что решил добиться Гитлер и его окружение, обрекая на гибель более трехсот тысяч немцев. В конце ноября в Берлине еще надеялись… Но позже, когда Гитлер и верховное командование потеряют эту надежду, они сумеют, заставят поверить в нужность, в необходимость беспримерной жертвы всю Германию. Обрекая на гибель армию, они поднимут на тотальную войну весь народ, обрекут его на ужасную катастрофу.

Если все, что произойдет в Сталинграде в декабре — январе, сузить до театральных рамок, солдат шестой армии можно уподобить актерам. Но солдаты не играли, они действительно умирали, а немецкий народ был тем оглушенным и оглупленным зрителем, который принимал сталинградскую трагедию как неизбежность, которую можно исправить лишь ценой собственной жизни.

Если в конце ноября Гитлер еще надеялся и верил, то через полтора месяца он станет режиссером-постановщиком того гигантского кровавого спектакля, которому приписывались высшие стратегические цели и который нужен был только самому Гитлеру. Он станет направлять и поддерживать события на Волге не в интересах Германии, не в интересах исхода войны, а только для того, чтобы хоть на год, хоть на месяц поддержать свой престиж, оттянуть собственную кончину.

В конце ноября и даже в начале декабря этого никто не знал. Русские всего лишь предполагали, как предполагал полковник Суровцев. Но действовать, поступать могли так, как диктовали военные расчеты.

У полковника Крутого всего лишь промелькнула мысль… Потому что нелепо выглядела выправка пленных унтер-офицеров. Однако между этой выправкой, между тем, что случилось и еще произойдет, существовала прямая связь: солдаты были подготовлены выполнить любой приказ. Они не станут думать, их надо заставить. И капитан Веригин, разумеется, должен это понять…

Унтер-офицеры стояли навытяжку. Это не означало уважения к русским командирам. Просто показывали себя такими, какими были.

Капитан Веригин сказал:

— Ну, сволочи…

Не хотел оскорбить. Он удивился.

И полковник Крутой согласился:

— Н-нда…

Немцы тянулись.