Пётр Селезнёв - Южный крест

Паулюс замолчал, послушал. Стояла могильная тишина. Пахло сырой землей и табачным дымом. Взял из коробки новую сигарету, закурил, заспешил выговориться:

— «Находясь в таком тяжелом положении, я направил фюреру радиограмму с просьбой предоставить мне свободу действия для принятия такого крайнего решения, если оно станет необходимым…» —

Паулюс вдруг осекся. Кашлянул, спросил: — Я понятно излагаю?

Обер-лейтенант Циммерман хорошо знал тяжелое, кризисное положение армии, в кармане у него лежало отпускное свидетельство, больше всего боялся не увидеть родных и близких. Он лучше других понимал командующего и сейчас выпрямился за столом.

— Так точно, господин генерал, — и может быть, впервые за свою службу позволил выговорить неуставные слова: — Я думаю, господин генерал, твердые выражения сейчас будут полезны.

Паулюс молча кивнул и продолжал:

— «В предоставлении мне такого полномочия я искал гарантию того, что единственно возможный в подобной обстановке приказ не будет отдан мною слишком поздно.

Возможности доказать, что такой приказ я дал бы только в случае крайней необходимости и никак не преждевременно, у меня нет, а потому могу лишь убедительно просить о доверии.

На свою радиограмму я никакого прямого ответа не получил».

И опять цифры, факты, доказательства… Положение на фронте, недостаточное снабжение армии по воздуху, моральное состояние солдат и офицеров…

Аккуратным, почти изящным жестом сбросил пепел с сигареты, пригладил и без того идеальный пробор. Побарабанил пальцами.

Циммерман поднял голову: понял, что донесение подходит к концу.

— «Позвольте сказать вам, господин фельдмаршал, что в вашем командовании я вижу гарантию того, что будет предпринято все возможное, дабы помочь шестой армии…

Ваш, господин фельдмаршал, покорный слуга

Прошу извинить обстоятельствами, что документ написан не по форме и от руки».

Паулюс бросил окурок, запрокинул голову.

Обер-лейтенант смотрел на командующего неотрывно и преданно.

Не открывая глаз, командующий спросил:

— Что там, рано еще?

Циммерман зачем-то глянул по сторонам, склонился в полупоклоне.

— Я думаю, рассветает, господин генерал, — посмотрел на часы, подтвердил: — Рассветает.

— Выйдем… Донесение отправьте первым самолетом.

Над ровными синими снегами тянул жгучий норд-ост; ползла, извивалась, плела узоры поземка. Небо над головой было мутное, а на востоке, откуда замахивал ледяной ветер, горизонт отчеркнула, отбила багровая полоса. Она ширилась, словно ярилась, наливалась кровью и гнала, все гнала шуршащий снег, заметала, зализывала дороги и проследки.

Командующий смотрел на синие снега, он видел морозную, нестерпимо жгучую зарю, по колено увязшее одинокое деревцо… Расчищенные солдатами дорожки ночью замело; снег лежал на грузовиках и на повозках, он сровнял холмики землянок и блиндажей. Антенны армейской радиостанции и телефонные провода обросли инеем в руку толщиной; даже часовой, который при виде командующего замер, был запорошен снегом.

На всем белом свете только ветер и лютый мороз. И русские… Кругом русские. Железное кольцо окружения стягивается медленно и неотвратимо. До верной гибели тридцать километров. А сколько потребуется времени? Если генерал фон Зейдлиц прав…

Паулюс не хочет думать о памятной записке фон Зейдлица. Потому что записка построена на железной логике. И на фактах. Не хочет думать потому, что Зейдлиц прав.

Так почему же он, Паулюс, отвергает?..

Прав был фон Виттерсгейм… Но вместо того чтобы согласиться, отстранил от командования корпусом. Сейчас понимает фон Зейдлица, в душе соглашается, но доводы генерала отверг. Потому что не хочет брать на себя ответственность.

Это что, трусость?

Небо на востоке померкло, его затянуло серой мглой, и уж нельзя было увидеть, различить край земли. Хвостатая поземка — словно тянулись, вязались белые лыки — мела по затверделому насту; белыми онучами окручивала сапоги командующего; ветер схватывал снежок, взвизгивал, смеялся, швырял генералу в лицо: береги-и-ись!..

Может быть, действительно трусость?

Странно, до этого мысли о трусости к нему не приходили. За этим словом он всегда видел только солдата. Но применить к себе… Должно быть, потому не допускал этого слова, что не было ситуаций, где требовалось мужество. Потому что до этого всю войну шел благополучно.

А вот Зейдлиц ведет себя по-другому…

Лицо и руки вяжет морозом, холод забирается под меховую подкладку, стынут колени… Да, да, Зейдлиц стукнул кулаком, он не стесняется и не боится, изложил свой взгляд в документе.

Точно наяву Паулюс увидел вчерашнее совещание: лица, глаза, ордена, лампасы… Услышал твердый голос фон Зейдлица.

— Для армии существует только два пути: прорыв на Котельниково или погибель! Снабжение по воздуху — гнусная ложь! Нам нужна тысяча тонн в сутки! Ежедневно в котле должны приземляться пятьсот самолетов! Где эти самолеты? Я спрашиваю: где? Основной фронт не стабилен и отодвигается все дальше, мы попросту передохнем с голоду! Я не верю обещаниям из Берлина! Ложь! Ложь!

И другой голос:

— Прекратить!

Два генерала стояли вплотную друг к другу, каждый из них мог бы командовать армией…

— Вы не смеете противиться приказу высшего командования!

Паулюс и сейчас видит бешеные глаза генерала Гейтца и толстую жилу на лбу, которая вот-вот лопнет… И генерала Зейдлица видит: гневное, перекошенное лицо и маленький кулачок.

— Приказ высшего командования обрекает нас на гибель! Мы обязаны думать!..

В ушах Паулюса звон. То ли ветер звенит и хохочет, то ли кровь стучит и колотится. Ветер налетел, ударил туго и тяжело, точно гахнуло из широкой промороженной глотки:

— Я расстреляю вас! За неповиновение Гитлеру — расстреляю!

Паулюс переступил, нащупал сапогами твердое… Нет, генерал Зейдлиц не сдался. Хоть его никто не поддержал, он не попятился ни на шаг; во взгляде, в каждом жесте — убежденность и решимость, сознание своей правоты, своей ответственности.

Сейчас, стоя на морозе, на ветру, Паулюс усомнился вдруг и заподозрил: «Не фрондерство ли? Как повел бы он себя на месте командующего?»

Но проверять себя возможными действиями генерала фон Зейдлица не хотелось. И дело было не в самолюбии. Просто фон Зейдлиц представлялся не тем человеком, с которым надо сверять свои решения и поступки.

Но кто-то был. Он есть, совсем близко. Паулюс торопится, спешит. И в то же время боится найти.

Да! Генерал Жердин! Ему было невероятно тяжело под Харьковом… А потом в излучине Дона. Оборонительные бои в городе: за спиной Волга. Что чувствовал, переживал генерал Жердин в тяжелые, критические дни? Он что, уповал на бога или на Сталина?