Пётр Селезнёв - Южный крест

Гейнц Упиц выпил свой кофе, но уходить медлил, и Гофман понял, как не хочется парню идти на мороз, таскать, сволакивать покойников. И зачем это? Надо бы просто складывать. В одно место. Шибануло, толкнуло в переносье: увидел, как волокут на плащ-палатке его, Гофмана. Услышал бормотанье пастора: «Господи, упокой убиенного сына твоего…»

Очнулся от мгновенного забытья, мотнул головой: черт побери!..

Нет, ему не сделалось страшно: лучше конец без мучений, чем мучения без конца. Но толкнулась в голову надежда: может, враки, что русские в плен не берут?

Унтер-офицер Штоль крикнул:

— Упиц, ты хочешь, чтобы я таскал покойников?

Солдат сунул хлеб за пазуху, решил: «Съем, когда вернусь».

Он шел, пахал ногами порошистый снег, чувствовал под собой неподатливый наст, но вдруг проваливался по колено, выволакивал ноги и снова проваливался… Шел ровняком, бездорожьем, спускался, сползал в траншеи, пробирался окопными переходами… Неожиданно очутился в тупике. Простуженный, промороженный голос окликнул:

— Стой. Кто это?

Гейнц Упиц увидел закутанного солдата, из-за плеча торчал штык.

— Ты кто? — спросил часовой.

Гейнц Упиц подумал вдруг, что вот сейчас этот солдат пырнет его в живот. И не будет никакого спроса-ответа. Вынесут, выбросят из траншеи, чтобы похоронная команда закопала его.

— Ты что, глухой? Или, может, спятил?

Часовой стащил с плеча винтовку. Гейнц видел, с какой неохотой он делает это, и решил, что солдат раздраженный, сейчас сделает шаг вперед, вонзит в него штык. Только потому, что не может уйти со своего поста.

— Я из похоронной команды, — объяснил Гейнц. — Иду в расположение первого батальона.

Часовой разразился длинным ругательством, махнул рукой:

— Шагов сто. Не угоди только к русским. — И засмеялся, захрипел, залаял: — Проклятье и еще раз — проклятье! Прошлой ночью мой старый камрад перепутал…

— Из нашей роты один ушел днем, — сказал Гейнц Упиц. — Два Железных креста за геройство… Кого-кого, а его советские комиссары шлепнут.

Часовой опять засмеялся:

— Сопляк. Ты совсем сопляк.

Гейнц ничего не ответил, стал карабкаться наверх. Часовой придержал его за шинель, попросил:

— У тебя хлеба нет?

Гейнц потянул, вырвал полу шинели. Сзади, в окопе, солдат сказал:

— Ты, парень, своего не упускай. В похоронной команде люди сыты и тепло одеты. У каждого покойника что-нибудь находится.

— Покойников обшаривают еще в окопах, тепленькими.

Часовой согласился:

— Это так, — и снова напомнил: — Шагов сто. Сгоревший грузовик. Там один из вашей команды уже дожидается.

Небо над головой было морозное, звездное. И вовсе это не звезды: кто-то прошелся из края в край, из конца в конец, и как пахарь из торбы бросает на пашню зерно, так невидимый большой человек раскидал по темному небу великое множество драгоценностей; они сверкают, лучатся холодным блеском, влекут к себе неживой обманчивой улыбкой, обещают и не даются…

Гейнц Упиц мысленно потянулся кверху, ему захотелось оторваться, уйти от земли, от снега и мороза, от своего пулемета и от покойников. Самым страшным показалось вдруг, что сегодня, совсем скоро, услышит прусскую «Глорию». Он был на фронте всего лишь месяц, но за этот срок уже привык к смерти, она его не волновала и не трогала, а вот звуки похоронного гимна захолаживали нутро, хотелось заткнуть уши и убежать. Чтоб только не слышать. В прошлый раз, когда кидали покойников в яму, пастор читал молитву, а духовой оркестр тянул, выводил, расстилал по черным снегам скорбную мелодию.

Зачем это?

Гейнц Упиц угодил на стежку, но идти все равно было неудобно, потому что сапоги окручены тряпками да еще веревками. Однако на стежке веселее.

Вон сгоревший грузовик, а вон солдат, который дожидается… И еще двое.

Только не надо «Глории»…

Кругом было тихо, лишь на краю земли небо то и дело светлело, поднималось и опять садилось, валилось в обнимку с горизонтом. Оттуда доносился непрестанный гул, там работала артиллерия. Но это очень далеко — вероятно, километров двадцать.

Только бы не было «Глории».

— Эй, свиное рыло! Мы ждем тебя целый час!

Упиц подошел, спросил:

— Много?

— Двенадцать. Один совсем тепленький, на нем шерстяная кофта. Пауль Шварц, из моего взвода. Я точно знаю — на нем кофта из чистой шерсти. Если хочешь, сними.

— Ты поможешь? — спросил Упиц.

Удивился и обрадовался, что предложение не испугало, не оскорбило. Что ж, солдаты фюрера не должны распускать нюни. Этому учили в гитлерюгенд. Не взять шерстяную кофту просто глупо.

— Ты поможешь? — переспросил он.

— А сигарету дашь?

— Дам, — сказал Упиц. — И не будем терять времени.

Покойник лежал на спине без сапог. И перчаток не было. Солдат приподнял мертвеца за голову, а Гейнц Упиц принялся стаскивать шинель. Как снимать кофту, Гейнц не знал: труп окоченел.

— Заломи руки, — посоветовал солдат. — Сделай ему «хенде хох».

Кофту сняли, Гейнц сунул ее за пазуху. Вспомнил:

— Шинель надо опять надевать?

Солдат, ругнулся:

— Зачем? Ему все равно. Родные тоже не узнают. Мы с Паулем из одной деревни. Вместе ходили в школу, вместе призывались. В сороковом году. У меня три ранения, а его словно заговорили… Ну, прямо как заговорили! Ни царапины, ни контузии. А сегодня — раз! — готово дело. — Солдат расстелил плащ-палатку, звучно высморкался: — Понесем его первым.

Подняли, положили на плащ-палатку.

— В последний путь, — сказал солдат. — У него жена и двое детей. Две девочки. Такие милые девочки… А жена любит глядеть через плечо.

— Это как? — не понял Гейнц.

— А так: едва только муж отвернется, она другому подмигивает. В июле был я в отпуске… Встретила меня на улице, приглашает: приходи, дома никого не будет. Знаешь, я не пошел. Как-никак — друзья, вместе в школу ходили, в одном взводе служим, — и потребовал: — Давай сигарету!

Далекая орудийная канонада загустела. В те мгновения, когда огненные сполохи отбивали горизонт, озаряли небо, тут, возле покойников, становилось как будто еще темнее…

— Русские рвут нашу оборону, — сказал солдат. — Помилуй бог.

— Может быть, наши идут? — робко спросил Гейнц Упиц.

— Обещали девке жениться, — плюнул солдат. — Берись!

Тащить было нетяжело. И недалеко. Возле ямы покойников складывали рядком, топтались, грелись, тянулись к одной сигарете.

— Пастора нет. Должен прийти пастор.

Но пастор не пришел. Гейнц Упиц обрадовался, решил, что оркестранты тоже не придут. Значит, не будет «Глории».

Но оркестранты пришли, их было пятеро. Они остановились поодаль, сошлись тесно, как будто решили посоветоваться, пошептаться.

— Цвай, драй.

Гейнц Упиц ждал. И все-таки вздрогнул. Ему показалось — этот звук, неживой, протяжный, скорбный, зародился в глубине могилы, вышел, выплыл и разлился над черными снегами и разбитыми блиндажами, над мертвыми и живыми. Но вдруг окреп, ураганно метнулся кверху, к боязливым, трепетным звездам. Однако не осилил, не достал, поник и опустился с тихим жалобным стоном, как будто решил похоронить самого себя.