Пётр Селезнёв - Южный крест

Кто-то скомандовал:

— Начали! Быстро!..

Гейнц Упиц взял мертвеца за ледяные ноги, поволок, потащил… Крикнул:

— Помогай!

Кто-то сердито повторял одни и те же слова:

— Головой в одну сторону! Головой…

А звуки похоронной мелодии, то заунывные, низкие, то громкие, плачущие навзрыд, о чем-то просили, умоляли, тосковали…

Покойников кидали в яму торопливо, они падали, точно огромные поленья ложились друг на друга.

— Головой в одну сторону! Эй ты, болван, не видишь, где голова, где ноги?

Другой сказал равнодушно:

— Бог сам разложит как надо!

«Глория» стонала на последнем звуке, она хотела войти в душу и доказать, что умереть лучше, чем жить.

Гейнц Упиц отшатнулся. Ему вдруг показалось, что траурная мелодия тянет его в могилу, он уже не в силах противиться, он сейчас шагнет… И не будет больше Гейнца Упица. А кофту заберут другие. И сапоги с него снимут…

У него хорошие, крепкие сапоги, а в землянке унтер-офицера Штоля тепло…

Надо поскорее уйти от могилы. Уйдет и будет жить. Ему только девятнадцать лет, он лучше всех ходил в строю с отрядом гитлерюгенд, знает много патриотических песен, у него здоровый организм…

Гейнц Упиц пошел. А мелодия сзади оборвалась, как будто разуверилась внушить…

Он поправил на плече винтовку, пощупал за пазухой шерстяную кофту. И пайка хлеба была цела. Сейчас придет в теплую землянку, наденет кофту и съест хлеб. А там — день-два… Может быть, окружение допустили из соображений высшей стратегии. Русских охватят еще одним кольцом. Кто-то сказал, что это будет походить на слоеный пирог. Русским сделают великолепный капут, а Гейнц Упиц будет стоять под полковым штандартом, сам фюрер приколет ему орден. Фюрер пожмет руку и скажет:

— Вот храбрый немецкий солдат! Гейнц Упиц! Это он выиграл великое сражение за Сталинград! Это ему обязана Германия своей победой!

И тысячи глоток грянут восторженно:

— Хох! Хох!

Гейнц будет стоять под полковым штандартом. Но только нет, он уже не солдат, он — лейтенант. Его грудь увешана орденами и медалями. На него смотрят отец и мать, сестренка Эльза, великое множество людей. Вся Германия. И знамена… Кругом знамена. Только почему-то приспущены.. И окаймлены черной лентой. «Хох! Хох!» Но знамена опускаются все ниже. Гейнц хочет шагнуть вперед, чтобы обнять родных, отца и мать… Он, Гейнц Упиц, выиграл великую войну. Он имеет право. Да, конечно! Он имеет право на все! Но подойти к родным, к людям, которые приветствуют его, не может: их разделяет глубокая яма. Ну да, братская могила. На краю рядком лежат мертвецы. Иные босиком. Потому что сапоги сняли. А музыка стонет и плачет, баюкает мертвых и живых. Кругом снег, везде лежат покойники. «Глория» скорбит и тоскует оттого, что мертвых не предают земле. Теперь их просто складывают в штабеля. Хоронить уже не надо. Гейнц Упиц может идти в теплую землянку.

Он шагает устало, тяжело, ему жаль, что не обнял отца и мать. Припоминает траурные знамена… К чему бы это?

Мороз лезет под шинель, в сапоги. Снег под ногами сыпуче скрипит. Пора бы дойти до траншеи…

Его окликнули:

— Эй ты, могильщик!

Осыпая снег, сполз в траншею, решил: «Генерал Паулюс все может»…

Но Паулюс мог только ждать. Армия должна сопротивляться до последнего патрона.

Он был согласен, что удерживать позиции необходимо. Вопрос лишь в том — до какого срока? Этот срок должен быть достаточным, чтобы помочь армиям на Кавказе; его нельзя затягивать, чтобы не погибнуть самим.

Фон Манштейн получил приказ деблокировать армию. Отлично. Паулюс должен пойти навстречу. Это понятно всякому здравомыслящему. Так думает не только он, не только офицеры штаба, но и солдаты. Однако запросы в группу армий и в ставку остаются без ответа. Это значит, шестая армия не должна оставлять своих позиций ни при каких обстоятельствах. Если даже деблокирующая группировка пробьется к Сталинграду. Хотят соорудить питательную клизму…

Это что — стратегический ход, который трудно охватить умом, за которым скрываются непочатые возможности в недрах Германии, или обыкновенная глупость?

Средство, чтобы продлить кончину…

Паулюс пугался своих мыслей. От старой прикуривал новую сигарету, мерял шагами земляной бункер и снова садился за стол, наваливался на край, ломко хрустел пальцами. Смотрел на карту с оперативной обстановкой, видел непрочную, зыбкую линию фронта, мысленно представлял пробитый коридор. Видел гигантскую пуповину…

Если даже Манштейн пробьет коридор, русские легко перехватят его. Отрубят как топором.

Единственный смысл заключается в том, чтобы уйти. Ринуться навстречу деблокирующей группировке и уйти. В интересах высшей стратегии, в интересах всей войны. Эти действия надо согласовать с действиями армий на Северном Кавказе. Но промедлить, упустить этот срок — смерти подобно.

Паулюс поднимался из-за стола, шагал из угла в угол, опять садился и опять вставал… Ему давали на подпись документы, и он их подписывал не читая, почти не глядя. Ему приносили рапорты и донесения, он слышал твердый голос Шмидта, следил за карандашом начальника оперативного отдела, разговаривал с оберквартирмейстером, с адъютантом армии, а думал о своем. Он один имеет моральное право принять решение. Возражая фон Зейдлицу, командиры корпусов и дивизий ждут слова своего командующего. И если он возьмет на себя ответственность… Симпатий и поддержка будут на его стороне.

Садился за стол, отхлебывал крепчайший кофе: страшно!

Было мерзостно, унизительно чувствовать, страх, однако знал, что переломить себя не сможет.

А не в том ли заключается высшее мужество, чтобы оставаться верным приказу?

Ложь! Ложь!..

Фельдмаршал фон Манштейн… Почему не прикажет он? Ведь шестая армия — главное ядро группы армий!

Боится. Да, да! Манштейн тоже боится Гитлера!

А что руководит Гитлером?

Нет, генерал Паулюс не считал сопротивление шестой армии бессмысленным. Но где, как перешагнуть черту, которая отделяет необходимость от бессмыслицы? И где эта грань, эта черта?..

Приходило успокоительное: действия деблокирующей группировки вычертят, обозначат эту грань.

Надо держаться и ждать.

А русские? Куда отодвинется фронт?

Встречал Шмидта, показывал на стул:

— Прошу.

Начальник штаба не изменился ни в чем, был строгим, четким, деятельным. В голосе прибавилось железа, беспощадными стали его приказы. Днями казалось, что тяжелое положение армии радует Шмидта и вдохновляет: Паулюс видел в его глазах решимость пополам с восторгом.

— Это что — фантастическая вера в победу, в благополучный исход сталинградской трагедии или просто Шмидт верит, что лично с ним ничего не случится?

Именно так: армия выполнит свой долг, командующему и начальнику штаба погибнуть не дадут. Не надо только противиться высшему командованию. Ни строкой, ни словом!..