Пётр Селезнёв - Южный крест

— Был приказ….

— Скажи — Паулюс! Не удержались от великого соблазна! Видели — огневые точки не подавлены, надо отойти. А вы — в рост на пулеметы!.. Потому что — Паулюс. Я на него плевать хотел! Ясно? Я не намерен жертвовать людьми, чтобы часом раньше…

В душе капитана Веригина поднялись и стали на дыбы боль и досада. Разве думал он про Паулюса, когда шел в атаку? Не вспомнил, не помянул. Просто не хотел уступать, не хотел оставлять на снегу своих бойцов.

И был приказ…

— Товарищ гвардии полковник!..

Крутой покачал головой:

— Эх, Веригин, Веригин… Дорогой ты мой…

Были в этих словах и любовь, и укор, и великая опаска. Понимал, что по-другому поступить капитан Веригин не мог. И хотел бы сейчас выговорить ему, взыскать — слова не идут. И рука не поднимается. Кивнул, указал на скамейку:

— Садитесь, — помолчал, кашлянул: — Вот так, значит… Бойцам раздать водку, накормить горячим. Всем — спать! Ясно? — обернулся, посмотрел на Коблова: — Раненых — в тыл. Немедленно.

Коблов сказал:

— Разрешите остаться.

— Это еще почему?

— Я обещал красноармейцам после боя разговаривать с ними… — Коблов поднялся во весь рост, стоял — головой под потолок, в плечах — не обхватишь, с лицом задубелым, неподатливым. — Бойцы изъявили желание стать коммунистами, товарищ гвардии полковник! Шорин, Анисимов, Овчаренко, Игнатьев… Признаться, жаль передавать заявления другому. Своего первого партийного секретаря до самой смерти не забуду.

Полковник согласно качнул головой:

— Я — тоже. Двадцать пять лет назад… — И повернулся к Михаилу Агаркову: — Тебя где принимали?

Мишка ответил:

— В училище. Ровно год назад.

— Это сколько же тебе?

Мишка переступил с ноги на ногу:

— Почти двадцать один, — уронил голову, прибавил негромко: — Извините, товарищ гвардии полковник.

Словно был виноват…

Помолчали.

— Ладно, — сказал полковник Крутой и поднялся, — до утра.

Подвел черту. В дверях замешкался, обернулся:

— Боюсь, не дадут вам уснуть. Репортеры, журналисты разные насыпались. От них сам командующий сейчас отбивается.

Капитан Веригин сказал:

— Этих мы наладим.

Полковник Крутой толкнул, отворил дверь… И в эту же минуту, как будто снаружи только этого и поджидали, в бункер давнули, хлынули тесно и бесцеремонно незнакомые люди: шинели, ватники, полушубки… Передний, с непокрытой курчавой головой, в распахнутом солдатском ватнике, держал перед собой фотоаппарат, словно готовился выстрелить, зыркал по сторонам шалыми глазами, шумно дышал.

— Командир батальона капитан Веригин! Где капитан Веригин?

— Агарков! Покажите Агаркова!

Все были в чинах, и все возбужденные, крикливые. Переднего оттерли, притиснули к стене, а молодой, в очках, в звании капитана, вскарабкался на плечи здоровенного майора, торопился, щелкал затвором фотоаппарата, как будто от этого зависел исход войны. Поминутно вспыхивал магний, молоденький журналист с блокнотом в руках подсел к Семену Коблову, просительно заглядывал в глаза:

— Пожалуйста, несколько слов…

Капитан Веригин крутнул головой:

— Агарков!

— Слушаюсь, товарищ комбат!

Магний слепил глаза, Андрею наступили на ногу, Анисимова и Шорина атаковали целой группой, рвали каждый к себе.

— Удалить всех! — приказал капитан Веригин.

Михаил Агарков, большой, тяжелый, повернулся круто и решительно. Громыхнул — затрепетал, метнулся огонь в керосиновой лампе.

— Всем посторонним! Немедленно очистить!..

Стояла ночь — морозная, звездная, настороженная. Только иногда срывался ветер, но тут же затихал, укладывался, умащивался среди каменных развалин, чтобы никому не мешать. Как будто сам хотел послушать непривычную тишину.

Нет-нет бухнет орудие. Словно напомнит, что не кончено… Ракеты взлетали неторопливо, смотрели сверху вниз недоверчиво, с прищуром, и гасли, ничего не высмотрев, ничего не решив.

В роте Агаркова, во всем батальоне никто не спал. В тесном подвале горела керосиновая лампа, и стекло было чистое, целое, не разбитое; и свежая, за вчерашний день, газета «Правда» ходила по рукам, и бритва Семена Коблова — нарасхват. Водка вольная. Однако никто не зарится: выпили, кто хотел — и ровно бы забыли. И борщ с мясом не доели… Только Шорин трудится: второй котелок приканчивает.

Анисимов смеется:

— Совесть поимей.

Шорин отмахивается:

— Я в госпитале как есть наголодался.

— Ешь, ешь, — улыбчиво понукает Семен Коблов. — Мы свои харчи отрабатываем.

Бойцам только что вручили партийные билеты… Может, именно от этого в подвале так светло и празднично. Овчаренко пришивает нагрудный карман с пуговкой — чтобы, значит, надежней сохранять красную книжечку; а капитан Веригин выложил все письма, что не отослал Нюре, не таясь, перечитывает. Он шевелит губами, улыбается, и бойцы, кажется, впервые увидели, что совсем он еще молодой, нетронутый, добрый. Наверно, и девка-то у него — первая. Анисимов успел написать домой: мол, так и так, признали его и Шорина коммунистами, и теперь уж до победы осталось недалеко. И должно быть, обо всем пропишут в газете, потому как всех фотографировали и записывали.

Особняком сидит Игнатьев, чисто выбритый, весь какой-то подновленный, глаза у него радостно-шалые. Он все еще не верит… Но только не верить — как же?..

Партийный билет держит в руке — не знает, куда деть-положить.

Не верить — как же? Сам командир дивизии рекомендацию давал: «Боец отважный, преданный, стойкий…»

Рекомендации зачитывали, эти слова все еще стоят в ушах у Игнатьева.

Как же теперь жить, воевать?..

Игнатьев не думает о том, что доказал и оправдал уже… Он считает, что все начнется с сегодняшнего дня. Оттого колотится в груди, пьяно-радостно на душе. И не знает, куда деть-положить партийный билет.

В подвале керосиновый и табачный чад — не продохнешь. Тяжелая, из крупного горбыля дверь — настежь, но все равно помещение выветриваться не успевает. Семен Коблов смотрит на своих товарищей, на душе у него хорошо. И чуточку грустно. Потому что надо уходить в тыл. А назад, в эту часть, глядишь, не вернется. Редко случается, чтоб вот как Овчаренко или Шорин… Но все равно хорошо. Тут, в Сталинграде, они свое дело сделали. Смотрит на капитана Веригина, наблюдает, как тот читает собственные письма, и думает, что комбат совсем еще мальчишка. Вон, пушок на губе. А командир роты еще моложе.

Политрук Семен Коблов качает головой. Получается укоризненно: ребятишки. А в суровых глазах — радость: вот они, ребятишки-то наши. Приподнимает голову, мысленно грозит кому-то большим, тяжелым кулаком: глядите! Не фрицам грозит, не их предупреждает. Фрицы — что? Они уже знают. Пусть другие видят!