Пётр Селезнёв - Южный крест

Подошел старичок с болонкой на поводке, протянул книгу:

— Вы понимаете, академик Ферсман. Какой-то идиот выбросил академика Ферсмана! Мои соседи сидят на чемоданах, собрались в Среднюю Азию. Понимаете? Из Москвы — в Среднюю Азию!..

— Гражданин, — сказал человек с винтовкой, — оставьте академика Ферсмана.

Мария поискала в карманах плаща:

— Со мной нет документов.

— Тогда вы пойдете с нами.

Болонка визгнула, потянула в сторону. Старичок угадал, ахнул:

— Мария Севастьяновна? Фуфайка, сапоги… Это зачем? Что, собственно, произошло? Немцы подходят к Москве… Ну и что же? Они всегда куда-нибудь подходят!

— Следуйте вперед! — строго сказал патруль. А девушка посмотрела на старика с болонкой вопросительно. Тот повернулся к человеку с винтовкой:

— Куда вы ее? Ах вы забираете!.. А знаете, кто она? — Забыв, что держит поводок, старик вскинул руку, собачка завизжала, потом сердито, как только могла сердиться, залаяла. — Нет, вы не знаете, кто она! Это жена полковника Добрынина, известная художница. Неужели не слышали?

Человек с винтовкой потянулся ближе к Марии, вгляделся… Тихо изумился:

— Боже мой… — И приложил руку к шапке: — Прошу извинить. Сами понимаете, такое время…

Старичок шумел:

— Какое такое время? Война? Раньше смерти все равно не умрем! Так уж было, было!..

И грубоватый, сдержанный голос патруля:

— Такого еще не было…

Вспоминая все, что было в Москве прошлой осенью, зимой, Мария бессознательно искала опору своей надежды…

Она шла темными улицами, с детства привычными, знакомыми, а мимо тяжело, осадисто проносились грузовики, за углом улица была перегорожена баррикадой, люди молча таскали мешки с песком.

— Помоги, чего стоишь?

Мария шагнула к штабелю и взялась за углы мешка… Люди подходили, пригибались, подставляли плечи. Мешки были неподъемные, у Марии ныли руки. Она впивалась в мешковину ногтями, помогала себе одним коленом… Мешала юбка. И тогда Мария надорвала ее. А мужчина, что работал в паре с ней, сказал:

— Становитесь на мое место — за хохол вам будет легче.

Люди все подходили, мешки стали казаться не такими уж неподъемными. Мужчина спросил:

— Эвакуированная?

Мария не ответила.

Рядом сошлось, сгрудилось много людей. Напарник позвал:

— Идем.

Из фанерного ящика раздавали хлеб и ливерную колбасу. Марии тоже дали.

Вдоль улицы дул холодный ветер, неподалеку гудели моторы и лязгали гусеницы, а вверху, в черном небе, с тонким пронзительным посвистом пролетел ночной истребитель… Взвыли сирены, небо колыхнулось в одну сторону, потом в другую… Сцепились, перекрестились ослепительные, живые стрелы прожекторов, и где-то там, где еще несколько часов назад Мария копала землю, бухнули, заторопились зенитки. В одну минуту пушечная пальба навалилась, оглушила… Зенитки стреляли кругом, Марии чудилось — за каждым углом. Лучи прожекторов раздвигали, обыскивали небо в лихорадочной спешке, то сходились по три, по четыре в одной точке, медленно клонились в сторону, то шарахались прочь друг от друга.

Орудия били все яростней, гуще, с крыши соседнего дома стучал крупнокалиберный пулемет.

— В убежище! Немедленно в убежище!

Но в убежище никто не пошел. Люди гнулись на корточках, прятались от ветра. Жевали хлеб и ливерную колбасу. От колбасы пахло хозяйственным мылом, а ржаной хлеб — теплый, вязкий. Мария не чувствовала вкуса, просто глотала. Потому что не ела уже давно, почти сутки. Подсели двое, заговорили:

— Я бы не разрешил уезжать из Москвы.

— Кому можно, почему не уехать?

— А кому это можно? Трусам, да? Я спрашиваю — кому?..

Первый возразил спокойно:

— Многим — надо. Ученым, конструкторам… — подумал, прибавил: — Художникам. Ну, что будет, если ученый станет таскать мешки с песком? Иль художник…

Мария качнула головой:

— Художники должны таскать.

Заградительный огонь зенитной артиллерии комкал московскую ночь, изломанное небо падало и подымалось, шаткий мимолетный свет озарял холодные дома, людей на крышах и черные неживые окна с белыми полосками крест-накрест…

— Товарищи!.. — звал сердитый голос.

Но в убежище никто не шел. Люди сидели на мешках с песком и прямо на мостовой, смотрели, как шарят, ищут и ничего не находят в черном небе огненные руки…

Мария доела свою пайку, сидела, сунув озябшие руки в рукава.

«Такого еще не было».

Ее тронули за локоть:

— Начинай!

И опять принялись таскать мешки, укладывать поперек улицы.

Где-то очень далеко глухо и тяжело рванула бомба. Все приостановились, потом снова принялись за работу, молчаливо и неспешно, как работают очень усталые люди.

Прожектора стали гаснуть, пушки замолчали. На серые дома, на баррикаду, что перегородила улицу, на изнуренных людей навалилась тишина, сурово настороженная, готовая взорваться по первому сигналу. Мария заметила исчерна-синий рассвет: стали видны аэростаты в мутном предутреннем небе, окна и витрины… А вон театральная тумба и сорванная вывеска… Баррикада было высокая, в двенадцать рядов, и очень широкая, виднелись раструбы деревянных бойниц.

Кто-то придушенно выговорил:

— Немцы под Можайском.

По улице рванул тугой холодный ветер, ударил в лицо Марин колючим и сухим предзимком.

Немцы.

Для нее, как и для миллионов людей, это слово сейчас не определяло национальности. За этим словом стояла война.

И вдруг страшное, невероятное:

— Правительство уезжает из Москвы.

По голове ударили звонким и тяжелым: «Правительство!. »

Показалось — толкнули, тупо ударили в спину. Пошла. Не видя куда. Не зная зачем…

«Правительство…»

Не было земли под ногами, не было изломанного тела… Она забыла, что есть сын, муж, друзья…

Все забылось.

По улицам проходили колонны ополченцев, маршевые роты сибирских стрелков, на переездах, на перекрестках грудились конные обозы, грузовики, пушки. Люди стояли на посту, шли в строю, с винтовками и без винтовок, жевали на ходу свою дневную пайку, стекали в заводские районы, в проходные ворота, а то останавливались у газетных витрин, под черными репродукторами, слушали, читали молча. В каждом жила суровая и безоглядная готовность.

Но правительство уезжает?

Серый ветер пронизывал улицы, гнал по мостовым и тротуарам палую листву, запах бензина и сгоревшего машинного масла, заставлял поворачиваться спиной постовых, патрулей, зенитчиков… Только часовые у Мавзолея стояли торжественно и неподвижно. Как всегда.

Мраморная усыпальница, рослые часовые в почетном карауле, кирпичная Кремлевская стена — как всегда. И привычное, милое, родное: «Дон-н, дон-н, дон!..»

Но опять: «Немцы под Можайском».

Как же так? Ведь есть полковник Добрынин и она, Мария. Двести миллионов…