Пётр Селезнёв - Южный крест

Профессор Межеров замолчал. Мария увидела, что на нем потертое демисезонное пальто и разбитые серые валенки. Ей захотелось сказать что-нибудь доброе, ласковое, женское… А сказала другое:

— Мой муж пропал без вести. Еще в сентябре. Я до сих пор ничего не знала…

Профессор Межеров долго смотрел на Марию, пытаясь что-то осмыслить, понять… Смял, скомкал газету, бросил в урну. И суетливо зашарил по карманам. Но ничего не нашел. Опустил голову ниже, будто увидел что-то под ногами, и закричал надорванно, громко:

— Сына моего, Евгения, убили! В сорока километрах от Можайска! Штыком — в грудь!..

Даже сейчас, в поезде, Мария вздрогнула от этого крика.

Вернулся, сел на свое место молодой солдат с одной рукой. Мария спросила:

— Вам далеко ехать?

Солдат сказал:

— Обидно. Понимаете, без руки…

— Без руки жить можно.

Солдат вскинулся:

— Сейчас воевать надо!

И ушел в тамбур.

Ехали всю ночь, день и еще ночь… Несколько раз останавливались, поднимался галдеж, люди бежали от вагонов. Гудели самолеты, совсем близко рвались бомбы, с тендера бил пулемет.

Мария из вагона не выходила: неизвестно где настигнет смерть.

Солдат тоже не уходил. Он даже веселел:

— Вот шакалы!..

И смотрел в потолок вагона.

На рассвете остановились у разбитой станции Иловля. Дальше ходу не было. По вагонам тревожно заговорили, что немцы где-то совсем близко, достают из орудий. А до Сталинграда — рукой подать.

Железнодорожник с забинтованной головой сказал Марии:

— Степью надо, в обход. Вдоль железной дороги опасно.

Станица Иловлинская стояла тихая, обезлюдевшая, редко и настороженно брехали собаки. Тянуло пожарищем. Подошел старик в выцветшем картузе, в шароварах с лампасами. Почертил на земле вишневым посошком и, глядя в сторону, как будто совестно было перед незнакомыми людьми, сказал:

— Дожили. Сроду германец не бывал на казачьей земле.

Солдат с одной рукой спросил:

— Бомбили?

Старик мотнул головой:

— Два дни назад. Народу положили — страсть, — и махнул рукой: — Вам надоть степью… На Медведи́, а там — на Садки. До Волги по прямой сто верст.

Люди разбредались кто в станицу, кто бездорожьем в степь, иные двинулись вдоль железной дороги — будь что будет. Солдат сказал Марии:

— Пойдемте степью.

Дорога шла через голые песчаные холмы, было солнечно а душно. Солдат нес чемодан Марии, ей было совестно идти налегке, она просила:

— Дайте, я сама.

— Не беспокойтесь. Я крепкий.

На хуторе Медведеве бабы ахали:

— Ажник из самой Москвы?

Их накормили яичницей, домашним теплым хлебом, напоили парным молоком.

До Садков ехали на арбе. Подводчик хмуро понукал быков, сосал бесконечную самокрутку. Спросил:

— Значица, в Москве хлеб тоже по карточкам?

Мария ответила:

— Везде одинаково.

Подводчик выплюнул окурок:

— Подумать только — в Москве — пайка, — привстал, потянул быка длинной хворостиной: — Цоб, иди, лысый!..

На другой день под вечер увидели Волгу — светлую полоску вдали. Примолкли, заторопились. Дорога шла под уклон, показалось темное поселение и церковные купола. Повеяло русским, вековым, устойчивым: и почернелые рубленые стены, и покрытые желтовато-зелеными лишаями тесовые крыши, и каменные старокупеческие дома, лабазы, и пароходный гудок вдалеке — все было таким нестерпимо нужным, что сделалось больно в горле. Стало трудно дышать.

На краю забурьяневшей канавы сели передохнуть. Вон грейдерная дорога, а в стороне монастырские белые стены… Пискнул, пробежал суслик, будто провалился сквозь землю. А в небе висел, плавал коршун.

Марии вдруг показалось все вокруг до обидного мирным, словно и затемненная, одетая в маскировку Москва, и сожженная станция Иловля, и свежие могилы при дороге были неведомы людям, которые живут в этих крепких прочернелых домах, как будто не знают здешние жители ни обиды, ни боли, ни страдания.

То ли возражая Марии, то ли угадывая и подтверждая ее мысли, солдат сказал:

— Тут народ крепкий.

По грейдеру пробегали машины, двигались подводы; из лощины показалась, потянулась длинная колонна солдат: пилотки, штыки, полинявшие гимнастерки.

Ниже по Волге забухали зенитные пушки, послышался гул самолетов, а солдаты все шли и шли, не быстрее и не тише, словно самым большим желанием было у них не потерять шага и не расстроить рядов. Мария не могла рассмотреть, различить ни одного лица, солдаты шли неспешно и тяжело, как ходят на войне; она видела это много раз, но почему-то именно сейчас подумала и утвердилась в мысли, что вот тут, на опаленных солнцем приволжских буграх, в безрадостной голой степи, люди сделают невозможное. Она не могла бы объяснить, откуда взялось это чувство. Должно быть, решила, что война докатилась до края земли.

Попутчик поднялся, закинул за плечи тощий мешок:

— Прощайте, Шли, шли — так и не познакомились. По виду вы интеллигентная.

Мария тоже встала:

— Я художница. Но теперь это ни к чему.

Солдат согласился:

— Это — потом.

Больше не сказали друг другу ни слова. Он только кивнул. И пошел. Оглянулся, помахал рукой. И Мария помахала. Пошла в другую сторону, к Сталинграду.

До войны, до смерти иль до победы, оставалось сорок километров. Она это знала — все ускоряла и ускоряла шаги.

Шла, ехала и опять шла. Утром, когда из-за Волги, из-за желтых бугров вылезло большое горячее солнце, торопливо и злобно заработали зенитки. Пушки били и справа, и слева, особенно густо впереди, за чахлой лесной полосой, где стояло сизое облако дыма. Там глухо ворочало, оттуда вырывались тревожные заводские гудки.

До Сталинграда час ходьбы.

Не в первый раз Мария видела, слышала и воздушную тревогу, и заградительный огонь зенитных батарей, и предостерегающий крик «Воздух!..». Но сейчас никто не убегал с дороги, все шагали на дымное облако устало и безбоязненно, точно обрекали себя и других, как будто иной дороги не было.

По обе стороны тянулись бахчи, на пригорке виднелся шалаш и навес. Оттуда махали рукой. Под навесом, на скамейке, сидели бахчевник — тяжелый, усатый старик в изорванной соломенной шляпе — и молоденькая девушка. Зенитки надсаживались рядом, в ушах ломило, от пушечной пальбы казалось еще жарче. Марии хотелось пить, деревянные, неподъемные ноги передвигала с трудом. Свернула с дороги, пошла к шалашу.

— Мы видим — устали, — сказал старик. — Сейчас — арбузика холодного. Клава, дай-ка.

Девушка мотнула головой — поправила за спиной тяжелую косу, пригнулась, юркнула в шалаш. У нее загорелые крепкие ноги, гибкая талия. Мария отметила: «Хороша». И еще подумала: «Костя… Какой он сейчас?..»

Полуденное небо покрылось белыми хлопьями разрывов. Они таяли, пропадали, на их месте распускались новые… В притоптанную землю возле навеса шлепнулся осколок, и Мария невольно подвинулась на скамейке.