Пётр Селезнёв - Южный крест

Старик вынул нож, положил на стол:

— Не бойтесь, на крышу я положил стальной лист. Не пробивает.

Девушка подала большой полосатый «астраханец», глянула на Марию испуганными глазами:

— Вы Мария Севастьяновна? Добрынина?

Господи, откуда?

Девушка улыбнулась застенчиво:

— Я видела вашу фотографию.

Старик привычно отрезал шляпки, развалил арбуз на большие ломти.

— Ешьте. Война войной, а вот арбузы в этом году вышли отменные, — не глядя на Марию, сказал: — Вы, значит, вон кто… Со Степаном-то Михайловичем мы — старые друзья. Вместе гражданскую ломали. Ивана, можно сказать, с пеленок знаю. И Костя — в отца. Молодец — ничего не скажешь. Я вот внучке говорю: «Гляди, Клавка, не будь дурой».

Девушка опустила глаза:

— Ты, дедушка, всегда не о том…

— Все об этом самом. Потому как всю, можно сказать, родословную знаю. Раньше-то с родословной начинали, не дураками были, — не глядя на Марию, прибавил: — Вы, значит, вон кто…

Старик явно не причислял ее к хорошей родословной, и Костя, который нравился им, выходило, вроде бы не сын ее…

Сделалось обидно.

А зенитные батареи все бухали, били, словно артиллеристам приказали выпустить все снаряды.

За Мечеткой, за широкой балкой, виднелись заводские корпуса и большие каменные дома. Мария взглядывала туда, спешила напиться прохладным арбузом.

— Мы с Костей работаем вместе, — сказала Клава и зарделась, потупила глаза.

Мария Севастьяновна улыбнулась. И покивала.

Она перешла Мечетку, увидела амбразуры в каменных стенах, баррикаду поперек улицы и зенитную пушку на крыше заводоуправления… Прошли двое хмурых рабочих с противогазами через плечо, на углу военный патруль проверял документы у большого складного солдата, а возле цирка огромные афиши обещали необыкновенную программу в сентябре…

Слышалось радио, передавали сводку Совинформбюро. Идут тяжелые оборонительные бои на Дону…

Подумать только…

Перед ней остановился мальчик с большим чайником, спросил:

— Тетя, воды со льдом хотите?

Мария выпила кружку ледяной воды, сказала:

— Спасибо. Хорошая вода. Налей, пожалуйста, еще.

Мальчик обрадованно заторопился, потом вспомнил, сообщил:

— А в двенадцатом магазине селедку выдают…

Полуденное солнце висело над головой, от бетонной заводской стены, от асфальта тянуло гудроном и жаром, на сморенных тополях, на рыжих бурьянах у канавы, на измятом листе кровельного железа лежала, серая пыль. Мария увидела Мечетку, теперь уже с городской стороны. Кажется, вон за тем бугром она ела арбуз.

Мечетка Мокрая, Мечетка Сухая…

До сына, до Кости, оставалось лишь десять минут ходьбы. Теперь будут вместе.

Мария Севастьяновна вдруг поняла, что тут, в Сталинграде, сошлось все — и ненависть, и любовь, и надежда. И погибель тут. Если бы еще Михаил Николаевич Хлебников и профессор Межеров… Кажется, сошлась бы тут вся Россия…

Мария Севастьяновна не знала, не могла знать, что младший лейтенант Хлебников совсем недалеко, идет маршем к Сталинграду, а профессор Межеров стоял в этот час в Главпуре перед строгим генералом, говорил, волновался:

— Я понимаю, что не вправе требовать. И все-таки требую. Я хочу, я должен работать в войсках!

Как ни странно, но про Межерова она думала даже тогда, когда переступала порог квартиры. Но тут же все пропало: перед ней стоял сын. Ее сын, Костя. Но господи, какой большой!.. И брови срослись у переносья… Вылитый отец. Покачнулась — подломились ноги:

— Ко-ся…

И повалилась в объятия, ничего не помня, только зная, что это — сын. И боль, и надежда…

Костя держал ее крепко. Он молчал. Он умел быть справедливым и честным, но не умел быть ласковым.

Точь-в-точь — отец.

Мария поняла, определила. И обрадовалась. Наверное, потому, что сейчас, как никогда, нужна была мужская твердость.

Степан Михайлович сказал:

— Признаться — ждал. Ну, было время — случались нелады: то рисовать иль другое, женское или не женское дело — стрелять из винтовки… Культурно, некультурно… А нынче вон Гитлер вкладывает нам культуру… Так что спорить будем после.

Мария, что ни говори, готовила объяснение, оправдания… А получилось так просто…

Угодил день, когда все были дома, — сошлись неожиданно. Степан Михайлович оставался все таким же, суровым, немногословным, тяжелым. Свекровь показала цветастый платок, что дали ей на оборонительных рубежах за хорошую работу, сказала:

— Надену после войны, — долго поджимала губы, потом спросила: — Ты к нам надолго?

Мария ответила:

— Я — насовсем, — и глянула на Степана Михайловича полными слез глазами, — если не стесню…

Прасковья Кузьминична ахнула. Обхватила, обняла сноху, захлебнулась слезами:

— Да милая ты моя-а!.. Да родная…

Костя хмуро заметил:

— Вот теперь все хорошо.

Господи, как он сказал!.. Отец…

Степан Михайлович мотнул бородой в сторону внука:

— Нашей породы.

Костя повторил:

— Теперь все хорошо. Теперь я познакомлю тебя с Клавой.

— А ведь мы знакомы. Ели арбуз… Два часа назад.

Костя долго смотрел на мать, не произнося ни слова, не решаясь спросить…

— Если б ты знала, какая она хорошая…

Мария улыбнулась:

— Она красивая.

Костя смотрел широко открытыми отцовскими глазами. Словно убеждая, как серьезно у них, заговорил, заторопился:

— Мы давно дружим. Еще с ноября. Встретились в тот день, когда получил твою телеграмму.

И осекся.

Мария сказала:

— Это было ужасно.

Костя молчал. Припомнил ноябрьские лютые дни, старичка-почтальона с виноватыми глазами. Он протягивал телеграфный бланк, рука дрожала…

В одну минуту припомнил все.

Телеграфные строчки шатались, ползли в сторону; слова то сжимались, то разбухали, каждая буква делалась большой и почему-то округлой, похожей на орудийное жерло.

Дед Степан Михайлович курил и придушенно кашлял, до рассвета тяжело, грузно ходил по квартире, на кухне пил холодную воду. Бабушка плакала и молилась. Опускалась на колени, кланялась, тупо билась головой о половицы.

В ту ночь мать виделась Косте далекой и чужой, учителя казались робкими и сконфуженными — они не воевали. Школьные товарищи были ненадежными, слабыми: они сидят за партами и слушают, заучивают ненужное.

Начинал думать, что никто уже не сумеет, не поможет, не осилит… Потому что отца больше нет.

Только он, Костя.

Он сидел за партой и смотрел в окно. С третьего этажа были видны черные заводские корпуса и большие трубы теплоцентрали.

Тяжелые молоты за окном, за каменной заводской стеной бухали могуче, с железным потягом: «Бе-ей!.. Бе-ей!..» И Костя неожиданно решил: «Могут. Если даже убили отца — могут».

Сидел за партой и не помнил, не замечал, что идет урок. Он еще не принял никакого решения, но уже знал: надо по-другому. Отец поступил бы по-другому. Полковник Добрынин.