Пётр Селезнёв - Южный крест

Потом Костя сидел в дощатой теплушке и жевал мерзлый хлеб. От ломтя почему-то пахло железом. Принесли бачок с горячим супом, Косте дали миску и ложку. Кто-то громко крикнул в самое ухо:

— Что, парень, устал?

Вроде бы нет, не устал, только руки и ноги сделались чужими да рельс, что висит наиздальках, ударами о который оповестят о конце перерыва, кажется почему-то страшным… И опять, злобясь на мороз, на ветер, Костя садил тяжелым ломом, катал тачки, таскал баллоны с кислородом. И не видел ни черного неба, ни летучего снега… Не чувствовал холода.

Только синие брызги электросварки, грохот лебедок и надсадная команда: «Раз-два — взяли! Еще раз-раз». Только горячая возня машин, огненное дыхание черных цехов и надрывный хрип людей.

Возле Кости останавливались девчата, те самые, которых встретил у школьных ворот. Окликали его, махали руками. Он не угадывал и не отвечал.

Во сне видел чудовищную машину, она шевелилась, двигалась, грохотала, чадила удушающим дымом, а Костя бил и бил невесомо-легким ломом.

Мария сказала:

— Ноябрь был кошмарный. Слава богу, прошел, — положила руки на плечи сына, близко-близко посмотрела в глаза: — Вот какой ты…

Костя спросил:

— Какой?

— Совсем взрослый. А Клава, ничего не скажешь, хорошая девушка, — и, словно благословляя, ободряя, улыбнулась: — Только бы дожить…

Случаются в жизни удивительные совпадения: Мария приехала в тот день, когда молоденький солдат принес записку…

Иван! Живой!..

Сердце у Марии захолонуло от радости, ноги подломились: живой! Старушка мать зашлась криком-плачем, упала на колени:

— Господи! Ведь с марта ни одной весточки. На часок заезжал после ранения.

Степан Михайлович стоял прямой, расстегивал и опять застегивал ворот сатиновой косоворотки, а Костя шептал невнятные слова.

Когда пришли в себя, когда Прасковья Кузьминична перестала плакать, прочитали вслух:

«Дни и ночи перепутались. Иной раз не веришь самому себе, что за спиной Сталинград. И вы, мои родные…»

Записку отнимали друг у друга, перечитывали, потом заговорили все сразу и никто никого не слушал…

Мария вдруг перепугалась: что, если неправда? Только — почему же? Вот они, строчки… Живой, где-то близко.

Степан Михайлович вскинул руку, погрозил кулаком:

— Ну, глядите!..

Теперь ни в чем не сомневался.

Мария не находила себе места, все повторяла и повторяла:

— Ваня, Ванюша… Живой.

И вдруг ей сделалось страшно. Теперь уже оттого, что война подступила к Сталинграду.

Но вот так же война подступала к Москве…

Мария вспомнила вечер шестого ноября, когда увидела и услышала Сталина, стала рассказывать о жуткой осени, о зиме… И вдруг почувствовала, как отходит от сердца.

Главное — Иван живой…

Прасковья Кузьминична украдкой вытирала глаза, Степан Михайлович изрек:

— Бог не выдаст — свинья не съест.

Мария хлебнула воздуха:

— Бог не выдаст…

И глянула уверенно, как будто сделала великое открытие.

За обедом она сказала, что пойдет на завод, на любую работу.

Костя покивал одобрительно, засобирался во вторую смену. Рядом ударили, заспешили зенитки. Но никто не обратил на это внимания — уже привыкли.

Мария прилегла отдохнуть. Голову до подушки не донесла — готово дело, точно провалилась…

Проснулась ночью, не сразу поняла, где она, что происходит. Кругом грохотали пушки, отблески огня врывались в окно. Через это окно Мария увидела при короткой синей вспышке заводские трубы. Все припомнила, поняла: Сталинград. Наверно, воздушный налет.

В квартире никого не было. На лестнице хлопнула дверь, кто-то сердито погрозил:

— Постановление райкома!..

Мария вышла. У подъезда толпились люди, кто-то спросил:

— Нынешняя сводка какая?

Ему ответили:

— Хуже некуда, сводка…

Генерал Паулюс в окружении штабных офицеров стоял на Венцах, на высокой гряде, что тянется по излучине Дона, обшаривал в бинокль тихое левобережье. Он видел полоску воды, пойменный лес, заливные луга, а за ними — серые бугры.

Исходная для форсирования реки, для прорыва русской обороны, положительно нравилась ему: левобережье лежало как на ладони, пушки могут бить прямой наводкой, воздушный корпус довершит то, чего не сможет сделать тяжелая артиллерия.

Если форсирование пройдет успешно… Один танковый переход. Только один.

Паулюс вдруг подумал, как близка цель, а может быть, и блистательное завершение войны.

Сталинград…

Пришла мысль, что сам бог возложил на него, Фридриха Паулюса, великую миссию — нанести решающий удар.

Задонье виделось пустынное, не было заметно никакого движения.

Не отрываясь от бинокля, спросил:

— Есть ли там вообще русские?

Неизвестно отчего — от собственного вопроса, наивность которого, конечно, понимал, иль от сознания силы, которая была у него в руках, которой располагал, — но ему сделалось легко, точно не было ни сомнений, ни опасений…

Ему ответили:

— Разумеется, господин генерал. Русские ничем не выдают себя, не отвечают на огонь. Думается, они довольно точно предполагают место форсирования…

— Отлично, — сказал Паулюс.

Но тут же словно очнулся: русские ждут. Они будут драться до последнего патрона.

Однако хорошее настроение, бодрость и уверенность не покинули командующего.

Наверное, так бывает, когда другого пути уже нет. Когда выбор сделан.

До Сталинграда было немногим более шестидесяти километров по прямой. Город опоясался оборонительными рубежами, ощетинился зенитными батареями… Стены домов зияли бойницами, на улицах спешно возводили баррикады.

Из города никто не уходил, не уезжал. Словно отрезали все дороги, все пути.

Так бывает, когда остается только одержать верх или погибнуть. Когда выбор сделан.

В селе Осиновке, в штабе армии, немцы подвели последние итоги: пятьдесят первый армейский корпус с двумя приданными пехотными дивизиями полного состава создадут плацдарм на левом берегу Дона в районе Вертячего и Песковатки, танки генерала фон Виттерсгейма переправятся по двум мостам; восьмой, пятьдесят первый и одиннадцатый армейские корпуса войдут в прорыв…

Генерал Паулюс положил карандаш на свежую карту. Подумал, поправил: тупой конец уперся в хутор Вертячий, острие коснулось северной окраины Сталинграда. Вскинул голову:

— Бог с нами, господа!

Ровно в половине четвертого, в темном предрассветье, ударила артиллерия.

Паулюс непрестанно курил, шагал из угла в угол по тесней комнате. От вчерашней приподнятости не осталось ни малейшего следа, сигарета в руке дрожала, изжелта-бледное лицо мял нервный тик.

Каким будет первое донесение?

Генерала Жердина разбудил адъютант: