Пётр Селезнёв - Южный крест

А может, не было больно… Просто подсознательный страх жиганул, подобно боли. Мишка Грехов задохнулся дымом и пылью. Отхаркнул, выплюнул грязь пополам с ругательством, в какой-то миг увидел налитые смертельным ужасом глаза Федьки, крикнул гневно:

— А ты как думал!..

Вторая бомба оглушила его. Не стало ни самолетов, ни воя сирен, ни разрывов… Остались удары сердца у самого горла и сознание, что еще жив…

Три дня и три ночи батальон капитана Веригина не выходил из боя. Весь полк, вся дивизия…

Мишка Грехов лежал под бомбежкой, потом стрелял, потом курил… И даже разговаривал о чем-то с Федькой… Копал черную илистую землю и опять стрелял. Кажется, не ел только.

Капитан Веригин сменил три наблюдательных пункта. Мучаясь от раны, полученной на хуторе Хлебном, глотал из фляжки чистый спирт — чтобы только воздохнуть. Связь то и дело рвалась, он посылал связных, потом орал в телефонную трубку и, хоть в батальоне к исходу третьего дня оставалось не многим более ста человек, считал, что все идет нормально.

Не знал, что левее, на участке соседней дивизии, немцы форсировали Дон и уже наводят мосты, что создалась угроза прорыва… И был крайне удивлен, когда ему приказали отходить.

С ума, что ли, посходили в штабе полка?..

Думал так не только комбат Веригин, но и младший лейтенант Грехов, и рядовой Коблов. Так думали Шорин и Анисимов, все сто человек, которых нынешней ночью судьба свела на безымянной высоте неподалеку от маленькой станции Котлубань. Почти все они были ранены иль контужены, все они смертельно хотели пить. Мучась от жажды, долбили, копали землю, из последних сил вгрызались в каменно твердый вековой солончак, по пояс голые, в грязных, окровавленных бинтах.

Армия генерала Жердина, сдвинутая с Дона в районе хуторов Песковатка — Вертячий, попятилась, и то, небольшое, что уступили противнику на левом берегу, стало именоваться плацдармом. По двум наведенным мостам переправлялся четырнадцатый танковый корпус генерала фон Виттерсгейма, восьмой и пятьдесят первый армейские корпуса…

Наступил день «икс». Тот самый день, о котором торжественно говорил командующий шестой германской армией на последнем штабном совещании.

А капитан Веригин знал только, что место, где они закапываются в землю, на карте обозначено «высотой 137», что с минуты на минуту надо ждать танки. А у него сто бойцов, два противотанковых ружья и четыре станковых пулемета. Только бутылок с бензином много. Сколько помнит, бутылок с бензином всегда хватало.

Подумал об этом без сердца, без досады…

Солнце трудно выпросталось из-за рыжих бугров, невеселое, неяркое, окутанное пыльной мглой. Приподнялось и опять увидело изрытую землю, изломанную линию, которую люди называют фронтом. Эта линия между Доном и Волгой поворачивала на восток огромной загогулиной. Там скопилось такое множество машин и людей, какого не было нигде.

Четырнадцатый танковый и пехотные корпуса немцев вышли на исходные позиции для наступления на Сталинград.

Человек с математическими наклонностями мог бы легко поразить воображение любого огромными цифрами: количеством припасенных снарядов, тонн бензина, санитарных машин и бинтов… Танки, бронетранспортеры, грузовики, пушки, минометы — все, что называлось ударной силой шестой германской армии, было сосредоточено на плацдарме, на восточном берегу Дона. А с запада, из Германии, шли, торопились эшелоны… Чтобы не иссякло. Чтобы разбитые, уничтоженные танки и пушки заменить новыми, на которые только вчера поставили крупповское клеймо.

Германия выплеснула, отдала все.

Шестая полевая армия начинала с главных козырей. И хоть испытанные средства и методы не давали желаемых результатов в этой войне, ни Паулюс, ни верховное командование сухопутных сил Германии не видели, да и не хотели видеть никакого другого варианта, кроме как прорваться к Сталинграду и взять с ходу — грохнуть кулаком. Чтобы полопались барабанные перепонки у штатских политиков. У союзников и у противника. Через этот город Германия сумеет в будущем дотянуться до Америки.

Только бы захватить ближневосточную нефть.

Сталинград лежал камнем на дороге к мировому господству. Последним, единственным. Его нельзя ни обойти, ни отодвинуть. Можно только уничтожить. Взять.

В германском генеральном штабе раздавались голоса, в которых слышались озабоченность и трезвость. Кое-кто предлагал остановиться на Дону, укрепить позиции, исподволь, хорошо подготовиться к новой зиме в жесткой обороне. Парализовать Волгу, разрушить Сталинград можно с воздуха.

Но это представлялось слишком неэффективным и оттого — неубедительным.

Опасность растянутых флангов?.. Так ведь русские израсходуют последние силы… К тому же полумеры, как известно, никогда не приносили полных результатов…

Сталинград. Во что бы то ни стало — взять.

Конечно же в Москве ясно понимали опасность, которая грозила с плацдарма у Вертячего… Судьбу Сталинграда, судьбу страны решали считанные дни. Армия генерала Жердина оборонялась последними силами.

Солдаты капитана Веригина начали закапываться ночью. Когда взошло солнце, они все еще копали. Мишка Грехов сказал:

— Товарищ комбат, либо хватит?.. Сил нет. Поглубже иль помельче…

Не договорил, не досказал, что разница, по его мнению, невелика, потому что позиция очень уж открытая. Хоть и упрятали окопы да ячейки от фронтального огня за гряду холмов, хоть и ловко замаскировали пулеметы, а налетят «юнкерсы», куда денешься? Все как на ладони.

Копай не копай…

Кто-кто, а Мишка Грехов давно усвоил: хочешь остаться живым, копай глубже. Никогда не перечил. А нынче взяло горе за душу: сколько перекопали этой земли — представить невозможно, а все — назад, назад…

Капитан Веригин стоял, прислонившись плечом к солончаковому срезу. Этот срез блестел, точно отполированный. А лицо у комбата черное, небритое, глаза провалились. Только волосы все такие же веселые, пшеничные, да сапоги успел отереть от пыли — блестят.

Сапоги у капитана Веригина всегда блестят. Только под Харьковом, помнится, не блестели.

Мишка Грехов потянул руку к пилотке:

— Прикажите отдыхать, товарищ комбат. Люди попадают. Вон, сами видите…

Поискал глазами на перебинтованной груди капитана Веригина, увидел большое сукровичное пятно, припорошенное пылью, подсушенное, темное, а рядом — свежее, алое пятнышко. И кровяная стежка из-под бинта… Вытекла, остановилась. Мишка подумал: «Эх ты… Лучше бы меня…» Опять увидел черное лицо командира батальона, понял, как трудно стоять ему, не то чтобы копать, и сделалось совестно, досадно… И вспыхнула злоба неизвестно на кого. Кажись, на самого себя.