Пётр Селезнёв - Южный крест

Сзади ударила своя, дивизионная. Но дальних разрывов капитан Веригин не услышал. Потому что немецкие снаряды ложились рядом.

Самолеты не построились в боевой порядок для бомбежки… Они летели высоко, волна за волной, и, когда разрывы редели, был слышен басовитый гул бомбардировщиков и тонкое подвывание «мессершмиттов».

Капитан Веригин обрадовался: не сюда. И Мишка Грехов обрадовался, и другие… Полковнику Добрынину доложили. Тот встревожился, позвонил Жердину.

Словно стараясь убедиться воочию, что все обстоит именно так, Жердин вышел из блиндажа.

Немецкие бомбардировщики плыли высоко, спокойно и уверенно; их сопровождали «мессершмитты», прикрывали снизу и сверху, взвывали, падали и подымались вновь — демонстрировали свою готовность… Из-за рыхлых пенистых облаков вынырнула девятка наших истребителей, развернулась, бросилась в атаку. От немецких боевых порядков отделилась тоже девятка, пошла на сближение, закружились в смертельной гонке. Выли, надрывались моторы, железным узлом вязалась стукотень пулеметов. Задымил один, второй, третий…

А «юнкерсы» шли, все шли… Казалось, никто не может, не в силах свернуть их с боевого курса.

Бомбардировщики шли на Сталинград. Волна за волной. Близко и далеко били зенитные пушки, а небо густело, опускалось все ниже, словно груженые самолеты отяжелили его, придавили все междуречье. Было похоже, что на Дону и на Волге берега стронулись и сломались, а сюда, на командный пункт армии, с обеих сторон катились тяжелые земные вздохи. Подумал: «Началось».

Война шагнула в пятнадцатый месяц, и за это время каждому, кто в ней участвовал, выпало так много, что уж невозможно было ни удивить, ни испугать…

Генерал Жердин не удивился, только отметил: «Началось». Отметил холодно и спокойно, хоть было ясно, что началось в этот день самое главное, может быть, самое страшное…

Жердин знал, что этот день и все, что вскорости последует за ним, определит исход войны, однако не в силах был ни убавить ничего, ни прибавить. Потому что требовалось больше, нежели мог.

Начальник штаба полковник Суровцев сказал:

— Танки. В полосе семьдесят восьмой дивизии. Направление главного удара — строго на восток, через высоту сто тридцать семь.

— Резервный полк и артдивизион — Добрынину, — приказал Жердин.

Полковник Суровцев распрямил плечи, согласно наклонил седую голову:

— Есть.

Но приказа никому не передал, никого не позвал. И Жердин понял: тот уже распорядился. Именно вот так.

— Я думаю, — сказал полковник Суровцев, — немецкое командование введет в бой весь танковый корпус. Несомненно, шестая полевая армия ставит перед собой задачу выйти к Волге севернее Сталинграда, чтобы во взаимодействии с четвертой танковой армией взять город в клещи. В случае, если танки противника осуществят прорыв…

Полковник задумался, медленно, осторожно положил карандаш на карту с оперативной обстановкой — жало коснулось села Рыно́к.

Суровцев не знал, что вот так же положил карандаш командующий шестой немецкой армией.

Полковник Суровцев не знал… Но то, что положил карандаш именно так, не было случайно: один замышлял, другой предугадывал, понимал замысел…

— Немецкое командование использует испытанный прием. Я сомневаюсь, что на этот раз он оправдает себя. Потому что блокировать город протяженностью в пятьдесят километров практически невозможно. Волга затруднит оборону… Зато не даст окружить…

Генерал Жердин смотрел строго. Чуть заметно усмехнулся, губы повело точно судорогой:

— Хотел бы я услышать Паулюса…

Суровцев глянул на командующего строго, почти с вызовом:

— Возможно — ошибаюсь. Но поживем — увидим.

Утром двадцать третьего августа четырнадцатый танковый корпус перешел в наступление. Одновременно перешли в наступление восьмой и пятьдесят первый армейские корпуса. Перед восьмым армейским корпусом стояла задача обеспечить левый фланг прорыва, пятьдесят первый предназначался для фронтального наступления на Сталинград через Россошки — Гумрак, прикрывая одновременно правый фланг танкового корпуса. Одиннадцатому армейскому корпусу надлежало оставаться для обеспечения флангов в излучине Дона, двадцать четвертый танковый корпус, располагавший сейчас только семьдесят первой пехотной дивизией, должен был создать силами этой дивизии плацдарм у Калача и оттуда наступать на восток.

Наступление поддерживал четвертый воздушный флот.

Но в русских окопах этого не знали. Просто была артиллерийская подготовка.

Когда снаряд ложился рядом, падали пластом, сжимались в комок — как-никак боязно. Потом подымали голову, мельком проверяли свое хозяйство: гранаты на земляной полке, бутылки с бензином… Подкоп для ноги. Чтоб, значит, повыше приподняться, когда надо кидать. Глянут — ага, все в порядке. Достанут кисет, оторвут бумажку…

Танки первым увидел Мишка Грехов. Крутнул головой: видит комбат иль не видит?

Наблюдательный пункт командира батальона метрах в тридцати. Но капитан Веригин еще не видел немцев, натягивал гимнастерку — хотел принять бой при полной форме. Когда выпростал голову из воротника, Мишка крикнул:

— Идут! Гляди!

Танки наступали клином. Вытянув за собой хвостище желтой пыли, шла по дороге головная машина: верхний люк открыт, в бинокль капитан Веригин увидел человека с непокрытой головой. Командир, конечно. Тот обернулся назад, поднял руку. Капитан Веригин подумал: «Форсит». Видел, как немец отирает лоб тылом ладони. На запястье браслет — словно у бабы.

Капитан Веригин почувствовал, как наливаются тяжестью кулаки. К самому горлу подступило жесткое, больное, и сделалось трудно дышать… «Знает, сволочь, что видят его…»

Выскочил из укрытия, пригибаясь, побежал на фланг. Кинулся наземь, толкнул бронебойщика:

— Головную достанем?

Тот повернул небритое лицо и опять уставился вперед. Выплюнул обсосанный окурочек:

— Попытать можно.

— Дай! — крикнул Веригин.

Бронебойщик неохотно подвинулся, дал место, и капитан Веригин, чувствуя каждую жилочку, полынную горечь во рту и тесный левый сапог, чувствуя жесткую лапищу приклада, схватил на прицел…

Немец все еще стоял в открытом люке. Андрей отбросил искушение сделать выстрел в него, взял ниже…

Машина тянула за собой густую пыль. Другие шли по жнивью, серым бездорожьем; их было много, мелькнула мысль: сосчитать — сколько?

Замер, затаил дыхание. Мягко потянул спуск… В плечо толкнуло больно и туго, боль резанула под бинтами до черноты в глазах, и капитан Веригин, уже поняв, что промахнулся, тоскливо подумал, как плохо быть раненым. Понимал: нынешний день будет особенно тяжелым, и надо — чтоб не болело…