Пётр Селезнёв - Южный крест

Но и Мишка был не виноват. Просто шла война. И люди, которые не спали трое суток подряд, все копали и копали землю…

— Надо, чтоб отдохнули, товарищ комбат, — и Мишка великим усилием опять поднял руку к пилотке.

Капитан Веригин расцепил сухие губы:

— Раздай воду. Один бачок. Два — для пулеметов. Чтоб ни единой капли…

Мишка сказал:

— Есть.

Заторопился, пошел.

Капитан Веригин постоял,, подождал. Точно хотел отдышаться. И тоже пошел, глядя перед собой жесткими, невидящими глазами. Черный, забинтованный. Бойцы вытягивались у земляной стенки, отдавали честь своему командиру… А в глазах — только усталь.

Двое не поднялись. Они сидели, вытянув ноги поперек окопа, держали в кружках свою воду.

Один сказал:

— Силов нет.

Другой сострадательно заторопился:

— Ты, Анисимов, не супротивничай, пожуй сухарик.

Капитан Веригин остановился. Не потому, что бойцы не поднялись навстречу, — показались хорошо знакомыми. Не лица запомнил, а вот эти слова…

Двое прибились к нему ночью, из чужого батальона и — как тут и были.

Сейчас они готовились выпить свою воду.

Солдаты не видели начищенных сапог, что остановились возле них, не видели капитана Веригина.

— Пожуй, — настоятельно повторил широкоплечий, крепкий боец. — Завсегда помогает. Уж я толкую тебе, толкую…

Худой — кожа да кости — ответил без сердца:

— Отвяжись христа ради. Тебе только бы жрать.

И Веригин вспомнил, обрадовался: впервые он увидел их в тот день… Когда со взводом автоматчиков сопровождал полковника Добрынина. Тогда вот этот, здоровый, тоже предлагал сухарик… Вон сколько прошло — оба живы, воюют.

Поправил повязку на груди, сказал:

— Сегодня горячего не будет.

Словно боясь, что сейчас отымут воду, бойцы выпили. Худой, Анисимов, поднял голову, согласился тихо:

— Известно, не будет.

Испытывая непонятное желание, чтоб ему возразили, чтоб рассердились, Веригин кашлянул:

— А стоять — надо.

Солдаты не возмутились. Только глянули друг на друга. Все тот же худой, кожа да кости, Анисимов ответил:

— Известное дело — надо. Тут и захочешь — не побежишь.

Веригин подумал про Сталинград, но понял, что боец говорит о другом. Широкоплечий Шорин, держа в руке черный сухарь, подтвердил:

— Не побежишь. Степь-то вон, как стол… За три версты человека видать, — подумал, повторил слова товарища: — И захочешь — не побежишь.

— Бегать всегда можно, — сказал капитан Веригин. — Только некуда бежать-то.

Тощий вздохнул:

— Дела…

Другой заверил тихо и досадливо:

— Вы, товарищ комбат, не сумлевайтесь об нас, мы народ привычный.

Повел широкими плечами, глянул на Веригина прямо, сердито, словно желая показать, что разговор лишний, они все понимают, они будут стоять.

Капитан Веригин так и решил: «Будут стоять».

Только Семен Коблов высказал недовольство:

— Люди как люди — воюют, знают свое место. А меня гоняют, как собаку: то за баранку, то к артиллеристам, то винтовку тебе… — И для чего-то — наверное, по старой шоферской привычке — стал вытирать тряпкой свои большие руки. — Вот подам рапорт… Как хотите.

Капитан Веригин сказал:

— А ты потерпи. Буду командовать полком, возьму к себе на легковую.

Несколько минут спустя, обшаривая в бинокль порыжелые бугры, подумал с удивлением: «Командир полка… Ну дурак…» А в грудь плеснуло мальчишеское, радостное: «Почему бы нет? Вон, никто не удивился, не засмеялся…»

Но радостно сделалось еще и оттого, что позиция оказалась вовсе не плохой, даже хорошей: из танка увидят оборону, когда можно докинуть гранату. Танки будут идти наизволок, а когда вылезут и увидят, можно кидать. Окопы же, отдельные ячейки останутся в мертвой зоне…

«Молодец», — мысленно похвалил сам себя капитан Веригин и повернулся к Мишке Грехову:

— До балочки достанешь?

Мишка кивнул:

— Свободно.

— Гляди. Твое дело — отсечь пехоту. Чтоб она, курва, до гребня не дошла. Ясно? Чтоб нам еще с пехотой не канителиться. — И опять спросил: — Ясно?

Мишка ответил:

— Так точно.

Все было ясней ясного. Они стояли метрах в ста от окопов, у пулеметного гнезда. Второй пулемет торчал правее, до него метров пятьдесят. Мишка знает, где он, однако не видит. Как ни приглядывается, не видит. Хорошо. Еще два — левее.

Гряда, на которой стояли, была выше передней, пулеметы установили точно на макушке. Пулеметчики увидят немцев издали, резанут пехоту. Конечно, танки откроют огонь по пулеметам…

Федьку вспомнил, своего номерного. Нету Федьки. Там и прикопали, в пулеметном гнезде.

Мишка живо представил картину близкого боя, понял, что придется тяжелее, чем на берегу…

Оно бы все ничего, не впервой… Плохо — людей мало.

Капитан Веригин видел в окружья бинокля голубое задонье, потом отрывался, смотрел, как шевелятся, что-то делают в окопах его бойцы… А на участке соседнего батальона солдат уж не видно — успели, закопались. Тронул Мишку Грехова за плечо:

— Нынче — смотри.

Солнце за спиной только что вылезло, степь еще не успела согнать прохладной синевы, остатков августовской ночи: темнели изломы степных буераков, мерклым золотом было полито пшеничное жнивье, нетронутый солнцем, темнел в лощине куст шиповника… Пахло землей, хлебным полем и чем-то еще, ядовито-терпким, привычным… К этому запаху примешивалось сладковато-приторное и тоже привычное…

Капитан Веригин подумал вдруг, что без этих запахов не будет войны.

Пахло сырой землей, по́том и промокшими грязными бинтами.

Запах пожарищ, горелого кирпича и железа оставался в городах и селах. Тухлую вонь пороха и тола уносило ветром. А запах нарытой земли, пота и гнилого мяса сопровождал солдат везде и всюду.

На капитана Веригина наносило чабрецом и полынью, духовитостью августовского разнотравья, а ближе всех был запах сырого суглинка, пота и нечистой раны. Этот запах словно прилип. Андрей вдруг представил, как много придется еще шагать, по дорогам и бездорожью, как много придется перекопать земли, пролить пота и крови…

А главное начинается нынешним днем.

Мысль о том, что нынешний день будет если не главным, то очень приметным в длинной и страшной цепи военных дней, пришла к Веригину неожиданно. Было трудно принять ее, согласиться с ней. Потому что утро выдалось тихое, кругом лежала ровная степь… Но ощущение, что этот день останется глубокой зарубкой в памяти тех, кто выживет, не проходило. И когда в задонской синеве ударили немецкие батареи и вместе с клекотом, со свистом снарядов оттуда потянулось множество самолетов, капитан Веригин тихо выругался: как знал…

Снаряды жадно захлебнулись у самой земли; солнце, полынь и метлика шарахнулись прочь, степь охнула, неуклюже подвинулась в сторону. Огонь и горячий ветер обожгли, опалили солончаковые бугры, разрывы подняли, швырнули в небо вековую залежь, и черный дым расстелился, пополз над придонскими курганами, над суглинистыми буераками, заволакивая хлебородные падины, левады, суходолы…