Пётр Селезнёв - Южный крест

— Зря не зря — откопать человека надо.

Капитан Веригин согласился:

— Надо. — Перелез через завал, оглянулся, спросил: — Отбили, значит?

Боец виновато попросил:

— У вас, товарищ комбат, не найдется на цигарку? Кисет с табаком, видишь ты, напрочь срезало, — и, удивляясь, как это могло случиться, показал на штанину: — Напрочь.

Вверху возник и вырос тягучий посвист, и Веригину захотелось пригнуться. Боец поднял голову, словно хотел проследить за полетом снаряда:

— Наша. Тяжелая. Слава те господи.

И неожиданно осенил себя крестом.

Веригин изумился:

— Ты что это, веруешь?

Боец отер потный лоб, кашлянул сердито:

— В таком-то страхе — поверишь…

Танки горели. Автоматная перепалка на фланге угасала, навстречу волокли раненого, и капитан Веригин прижался к стенке. С бугра залился пулемет Грехова, и автоматы затихли, словно Мишка убедил кого-то своим авторитетом.

Капитан Веригин спросил:

— Что там?

Солдат, который шел передом, тащил раненого за ноги, поднял голову, ничего не ответил. Другой даже не взглянул. Раненый стонал:

— Води-ички…

Двое протиснулись, протащили раненого. Но просторнее не сделалось: перед ним, словно из-под земли, вырос большой человек, загородил проход.

— Товарищ комбат!..

Капитан Веригин ахнул:

— Агарков?..

Ну да… Живой, невредимый. Все тот же матерчатый кубик на петлице…

— Ты? Откуда ты? Агарков… Мы же тебя — готово дело. Собственноручно написал твоим родным. — Капитан Веригин хотел даже засмеяться на радостях, но из этого ничего не получилось — только похрипел, потом покашлял… И выругался. Смеяться, должно, разучился. Шлепнул Агаркова по плечу: — Откуда? Не с того ли света?

Младший лейтенант Агарков подтянулся, хотел доложить по всей форме. Но рядом лопнула мина, над головами визгнули осколки. Оба присели…

Откуда… На этот вопрос можно было отвечать долго, рассказывать и день, и два, и три… И все равно не рассказал бы. Михаилу очень хотелось рассказать о памятном ночном бое с танками, когда кругом горело и ломалось, на батарее не осталось ни одного живого артиллериста, у последней пушки была разбита панорама. Михаил сам заряжал, наводил, стрелял… Он рассказал бы, как подошел тогда к Дону, поплыл и как с другого берега в него стреляли свои… Он стал кричать, ему сделалось страшно, что вот сейчас убьют. Ему казалось, непременно убьют. Михаил заплакал… Конечно, о том, что заплакал, не сказал бы ни за что на свете. Умер — не признался бы… Мишка стал орать и матерно ругаться. И тогда начали стрелять немцы.

Не признался бы и в том, что матерился первый раз в жизни.

Он мог бы рассказать, как неожиданно счастливо попал в Сталинград, в резерв Сталинградского фронта, забежал домой, увидел мать и братишку Ваську, прочитал его, капитана Веригина, письмо… Мать плакала от радости и, не веря своим глазам, обнимала Михаила, ощупывала… Васька жался в угол, пытался о чем-то спрашивать…

Ему хотелось рассказать о многом, потому что в девятнадцать лет все кажется необыкновенно интересным и значительным, но Михаил воевал уже три месяца, он возмужал и даже постарел. Желание рассказать мелькнуло и пропало. Но радости скрыть не мог: шутка ли — попасть в свой батальон, к своему командиру… Разве только во сне привидится…

Капитан Веригин еще раз шлепнул его по плечу, и от этого Михаилу Агаркову стало вдвойне хорошо. Присели рядом, лицом к лицу… На них посыпалась земля… В сотый, а может, в тысячный раз смерть промахнулась.

Михаил Агарков не стал докладывать по форме, а просто сказал, что формировался в Сталинграде, а нынче утром, по тревоге, — вот…

Капитан Веригин спросил:

— Сколько?

— Взвод. Двадцать шесть гавриков и два пулемета. Неплохо, правда ведь?

Кажется, давно у капитана Веригина не было такой большой радости. Но он почти совсем разучился радоваться вслух. Только сказал:

— Здорово. — И спросил: — Что там, на фланге?

— Влезли в оборону. Человек двадцать.

Капитан Веригин понимал, что все уже кончено, и все-таки спросил:

— И что?

Наверно, хотел продлить счастливые минуты.

— А ничего, — Агарков поднял, брови. — Может, и уцелел какой…

Михаил был несказанно рад, что успел в самый раз, начало такое складное…

— Хорошо, — сказал Веригин. — Ты вот что: один пулемет поставь тут, второй вынеси в конец траншеи. А я — на свой энпэ, — и мотнул головой назад. — Вон, метров сто.

Младший лейтенант хотел было сказать, что телефонист убит, что вместо него оставил своего бойца. Однако не сказал: увидит сам.

Капитан Веригин полез из окопа, обернулся, спросил громко:

— В Волге-то искупался?

Такого вопроса Михаил не ожидал. Растерянно замялся:

— Нет, не искупался. А что?

— Святая вода-то. Эх ты!..

Михаил Агарков подумал: «И вправду…»

И все отлетело, все пропало: над головой взревело, с непостижимой быстротой понеслось в окоп, и в тот самый миг, когда пикировщик включил сирену, Михаил услышал свист бомбы. Этот свист накрыл всю землю, и за этим звуком не осталось ничего — только своя спина и своя середка.

Рвануло, опрокинуло,..

Но все это бывало. Михаил Агарков понял: мимо.

«Юнкерсы» выстраивались в хвост, делали широкий заход, переворачивались на крыло, один за другим валились в пике. Передовую затянуло дымом, из него вырывались земляные столбы, бежали, торопились догнать…

Капитан Веригин видел, как пикируют самолеты, как в стремительном косом падении шевелятся, словно балансируя, ищут равновесия бомбы. Он видел неуязвимых очкастых летчиков, желтые кресты на плоскостях, клепаные швы и даже пробоины… Лежал, шевелил пересохшими губами:

— Скорей, скорей…

У него было только одно желание: чтобы скорей кончилась бомбежка, чтобы самолеты удалились. По танкам можно стрелять, их можно жечь. А против «юнкерсов» что поделаешь?.. И, точно внимая его просьбе, его мольбе, самолеты стали падать в глубине обороны. А когда удалились, пропали и по жнивью опять пошли танки, дивизионки уже не стреляли…

Генерал фон Виттерсгейм знал, на что способны русские солдаты, когда им нечего терять, кроме собственной жизни. А сейчас советское командование поставит на карту все свои резервы.

Все сойдется клином в Сталинграде.

Генерал стоял на распутье: мысль о поражении Германии к нему еще не приходила, но в победу он уже не верил. Подумать о возможном поражении не давали крупные успехи, в победу не верилось потому, что в войне, которая является ни чем иным, как порождением германской политики, все ярче проявлялся авантюризм как следствие политической инфляции. Пропаганда искусно скрывала истинные цели кампании, но, в конце концов, суть определяли не слова, а действия, и если в прошлом году фон Виттерсгейм усомнился в победоносном исходе войны, то сейчас ничуть не верил в благополучный конец. Однако понимал, что заведенную машину остановить нельзя, если б даже в Германии захотели этого, и надо только ждать, когда она развалится. Можно просто ждать. А можно быть активным участником событий, вести танковый корпус на Сталинград, драться за величие Германии и тем самым приближать ее погибель…