Пётр Селезнёв - Южный крест

Только сегодня самолетов было очень много.

Потом они рвали по бахчам паслен. Присаживались на корточки возле запыленного кустика, обсыпанного черными ягодками… Взглядывали друг на друга.

Костя чувствовал, как его заливает холодом. Чуть слышно выговорил:

— Клава…

Все поплыло в тихом кружении. Только лицо Клавы осталось неподвижным. Глаза налиты ужасом.

— Клава, — чуть слышно повторил Костя, — Клавочка.

И вдруг увидел, как по ее щекам скользнули, сбежали слезинки, оставили ровный проследок.

Земля и небо стали на место.

Костя понял вдруг, что Клава плачет от хорошего. Ему сделалось удивительно легко, как не было еще никогда: Клава рядом. И ничего больше не надо.

Они смотрели друг на друга и молчали. Две дорожки на щеках у Клавы высохли, а на ресницах все еще трепетали росинки счастливых слез.

Костя улыбнулся:

— Утрись.

Но Клава не подняла руки:

— Я видела сегодня страшный сон…

Зачем она хочет говорить о страшных снах?

— Как будто я упала в яму. А ты пошел. Я шумлю тебе, зову, а ты все уходишь, уходишь…

— Не надо, — сказал Костя, — я никуда не уйду.

Клава покачала головой, потом отбросила, поправила косу. И грустно улыбнулась:

— Я звала, а ты ушел. Ты не веришь в сны?

— Я никуда не уйду, — тихо заверил Костя. — Я всегда буду рядом с тобой.

Губы у Клавы улыбнулись, а глаза остались грустными.

— Я когда встретила тебя… Помнишь, зимой?.. Я загадала…

И наклонила голову, точно под удар.

Костя ждал. Но Клава так и не сказала, что она загадала зимой. И когда вернулись к шалашу, сели под навес — не сказала. А Костя ждал. Ему хотелось придвинуться поближе, чтобы заслонить, уберечь. Чтобы она не боялась. Чувствовал запах ее волос, ее платья; сидел точно оглушенный: видел все, но понимал и чувствовал только Клаву.

Даже когда загудело все небо, когда стали падать бомбы, а город заволокло дымом и пылью, Костя все еще думал, что этот день самый лучший. И даже тогда, когда в степи, нарастая и ширясь, послышался рокот машин, ударили, зачастили пушки и горизонт пропал, Костя еще не знал, что этот день будет самым ужасным.

Дед сказал:

— Танки! Неужто немцы?

Не может быть!

Сзади, в городе, горело и рушилось, оттуда наползал черный липкий дым, но сюда, к шалашу, не доходил — оседал в широкой Мечетке.

Балка стала похожа на бездонную пропасть, которая преградила путь…

И впереди… Все заслонило дымом и пылью. Чистое небо над головой задернула густая наволочь, солнце глядело мутным пятном, сделалось пасмурно, жутко: некуда спрятаться, нечем оборонить себя.

Можно только ждать. Когда снаряды накроют вот это место…

Потом стало затихать. Пушки больше не стреляли, и танки словно попрятались… Было слышно, как шумит в городе пожар. Из бурлящего жирного дыма вырывались огненные паруса, взлетали к мутному небу и падали. Как падает лодочный парус под штормовым ветром. То и дело ухали обвалы, высоко взметывались искры, неслись по ветру криво, косо, прожигали дымную непроглядь.

Солнце свалилось к закату и потускнело, точно прижмурилось, чтоб не видеть войны.

Делалось все тише. А заводские гудки не смолкали, не затихали — самое страшное было впереди…

Самое страшное подступало.

На задымленную степь недоверчиво и робко опускалась вечерняя тишина. Проглянула церковная маковка на берегу… Оттуда долетела пулеметная очередь, решительная, неуступчивая, и только теперь Костя понял все.

— Клава, — тихо произнес он, — Клавочка…

Дед сказал:

— Это немцы.

Клава смотрела испуганными глазами, губы у нее дрожали.

— Костя, — прошептала она, — ты меня не прогоняй.

Смеркалось. Опять зататакал, заговорил пулемет. Только теперь уже другим голосом.

Костя увидел человека… Тот шел по бахчам, прямо к шалашу. Нагибался, срывал арбуз, разбивал о колено. И подносил к лицу. Словно нюхал. Потом бросал.

Шел, срывал и бросал.

Он что, сумасшедший?

Случалось, заводские ребята приходили на бахчи подурачиться, подразнить сторожа. Но такого не бывало.

— Эй ты, что делаешь? — крикнул дед.

Человек опять нагнулся, сорвал еще. Расколол…

— Ах ты, скотина, — рассердился дед. И потянулся за берданкой. Патрон был в кармане, заряжен солью.

— Эй! — крикнул он еще раз и выстрелил.

В ответ полыхнула пулеметная очередь. Метнулись огненные светлячки трассирующих пуль.

Костя увидел еще одного человека. И еще… Они бежали к шалашу.

Дед лежал ничком, распластал руки.

— А-а-а… — Клава бросилась к нему, припала… Вскочила, попятилась назад: — Костя-а-а!..

Сбоку, от маленькой кладушки сухих арбузных плетей, крикнули:

— Ложись!

Костя увидел своего солдата. Тот полз, волочил забинтованные ноги. За спиной была винтовка, он оглядывался, кричал:

— Ложись! Немцы!

И принялся стаскивать винтовку. Костя перебежал к нему, дохнул нетерпением:

— Дай мне!

Солдат протянул винтовку и подсумок с патронами:

— От всего дивизиона… Один я…

Костя крикнул Клаве:

— Беги в партком! Чтобы шли сюда, все до единого!..

Клава бросилась к нему, обхватила, прижалась:

— Я боюсь!

— Уходи, — сказал он. — По лощине, бегом. Ну!..

Снял, сбросил ее руки. Клацнул затвором — вложил обойму.

Оглянулся: Клавы не было. Дымное облако за Мечеткой, кровяная полоска заката… И чужие солдаты. Упер, потверже поставил локти…

Он вдруг почувствовал, что — может. Не подпустит. И не уйдет. Нажал на спуск неторопливо, мягко, как нажимал много раз, в тире и на стрельбище… В плечо толкнуло знакомо, привычно. А человек впереди упал. Как будто закатная синяя степь проглотила его.

Схватывал на мушку темные силуэты, нажимал на спуск и опять выцеливал.

Ему показалось вдруг, что стреляет давно — час, а может, два… Немцы появлялись, пропадали и все никак не могли дойти. Услышал винтовочные выстрелы справа и слева, услышал тугую пулеметную строчку, увидел все тот же закат…

Старик лежал мертвый. Раненый артиллерист тоже не шевелился. Но стреляли свои. Увидел, как перебежал с винтовкой наперевес человек в кепке, с закатанными выше локтя рукавами… «Наши! — радостно удивился Костя. — Заводские».

Он видел край синего неба, столб черного дыма и мертвого деда Максима. Решил: «Ушла Клава. Хорошо».

В голове распухало недоумение: «Как же так — немцы?»

Потом на землю опрокинулась ночь, безлунная, настороженная… Щупали друг друга свои и чужие пулеметы, взлетали ракеты. Наконец все затихло, точно прислушалось, как горит за Мечеткой Сталинград. Ржавый отсвет доставал сюда, до переднего края…

Но нет, Костя Добрынин еще не знал, что лежит на передовой.

Его окликнули:

— Эй, у шалаша!.. Ты кто?

Подполз Степан Агарков, из литейки, толкнул в плечо: