Пётр Селезнёв - Южный крест

— А ты, я погляжу, ничего. Молодец. Дома-то кто у тебя?

Потом раздавали патроны и гранаты, принесли хлеб и мясные консервы.

В темноте пробегали посыльные, связные:

— Чугунолитейный где? А сборочный?..

Близко к полуночи пришли танки, некрашеные, прямо с заводского двора. Расползлись по балочкам, затихли. Один остановился рядом, водитель спросил:

— Далеко фрицы?

Степан Агарков сказал:

— Далеко не далеко — утром свидитесь.

Другой усомнился:

— Может, брехня все-таки.

Верили и не верили.

Но это было вчера. А сейчас Степан Агарков лежал в неглубокой воронке, раненный в бедро, наспех перевязанный. Силился припомнить, куда девался сын Григорий… Рядом окопался молодой парень из механического, Добрынин по фамилии, а сына Григория не было. Повел отяжелевшей головой… Увидел опаленные августовским солнцем бугры, увидел трупы. Их было много, в чужой, непривычной униформе…

Немцы. Ведь это — немцы.

А справа виднелась Волга. Немцы — на Волге?

Сзади лежал Сталинград, ночью отсвет пожара доставал вот сюда, до окопов.

Немцы — у Сталинграда?

Тронули за рукав… А-а, Добрынин…

— Покурите, — сказал Костя и протянул папироску. — Сейчас опять пойдут.

И Костя пополз в сторону, к своему окопчику.

В горящем немецком танке стали рваться снаряды, и на минуту заглушили тяжелый ход самолетов и бомбовый обвал за спиной. В какой-то миг вспыхнуло ярко, ослепительно, до боли: «Сталинград!»

Степан Агарков был здешним, коренным. В восемнадцатом году он стоял по грудь в земле под Воропоново, в девятнадцатом рубился с красновскими казаками под Дубовкой и Лозным… Потом долбил землю под фундамент Тракторного.

Он знал родной город, как свою ладонь, любил до боли, до слез… Тракторный, «Баррикады», Скудры, Ельшанка, Тумак… Кинотеатр «Спартак», площадь Павших Борцов. Он знал на память все трамвайные остановки, любил Волгу, величавую и спокойную, бурную и гневную; медлительные плоты, розоватые на закате паруса яхт, мазутные разводья у берега и огненные сполохи над литейными цехами… Степан закручивал гайки на первом тракторе в тридцатом, голодал в тридцать третьем, удил рыбу на Скудрах и на Ахтубе…

Все это было его, родное.

А теперь — немцы! Вот они валяются. Сейчас пойдут другие… Но Степан Агарков не уйдет. И Григорий, и племянник Михаил…

Никто.

Не уйдут и не отдадут!

Услышал резкую команду:

— Приготовиться!

Степан потянулся вперед: немецкий танк наваливал, гудел, нависал над рытвинами, грузно оседал, как будто норовил зарыться передом, но тут же задирал пушку, лез наизволок…

Ну!.. Привстал, размахнулся. Навстречу резанули немецкие автоматы.

Костя видел, как Степан Агарков упал. Сейчас танк раздавит, переедет… А позади никого больше нет. Позади город. Видны окна домов, антенны на крышах… Танки пойдут по улицам… Вот этот.

Над окопчиком, над глиняным бугорком тянуло свинцом. Поудобней перехватил бутылку, поднялся в рост. Мысли пропали. Все пропало. Только лязганье железа, масляные потеки на пятнистой броне да бутылка…

А-а-а!.. Синий огонь. В сторону, вверх — огонь. Осадисто рвануло. И еще раз. Впереди, позади… Повсюду. На всем белом свете только грохот и огонь.

Упал. Жив? Удивился, не поверил самому себе: жив.

Может, и Клава…

Но Клавы не было. Вчера уже не было. Упала, не успела понять… Она лежала и сейчас, неподалеку, аккуратно подобрав ноги, подложив под щеку обе ладони. Платье было непомятое, чистое, русая коса прикрывала плечо… Словно прилегла девчонка отдохнуть. Только лицо сделалось белое, бескровное. Небольшое пятнышко на груди… Не было больно, не охнула. Только вздохнула. Глубоко и трудно. В последний раз.

А Костя не знал.

Помнил только, что пятиться, отступать некуда. Нельзя. Можно только умереть.

В чем нельзя было отказать генералу Хубе, так это в оптимизме и храбрости. Но сейчас его нельзя узнать. И главное заключалось не в словах, а в голосе, в интонации… Он докладывал по телефону сердито, встревоженно, у командира корпуса все выше поднимались плечи.

— Мои танки не могут преодолеть оборону русских!.. Я вам радировал. Еще вчера…

Вера, которая не покидала окончательно генерала фон Виттерсгейма, сейчас отлетела, пропала, точно поддержать иль окончательно разрушить ее мог один лишь Хубе.

Сомнения, которые зародились в нем с начала восточного похода, все больше обрастали доводами, фактами, доказательствами; логическое продолжение всего, что происходило, вело к неизбежной катастрофе.

Да, конечно. Война подошла к той незримой черте, к той вершине, когда пути вперед уже не будет. Только падение. Только разгром.

Но что можно сделать?

— Я вынужден обороняться, — раздраженно говорил Хубе. — Я жду ваших указаний.

Надо решать. Немедленно, окончательно. Надо остаться честным… Спросил:

— Пленные есть? Какие части перед вами?

И поспешный голос Хубе:

— Пленных нет. Есть убитые. Но это не солдаты, обороняются рабочие… Они ложатся под танки.

Да, да… Он, Виттерсгейм, должен… Он не может, не хочет… Потому что не хочет гибели Германии.

Но генерал фон Виттерсгейм мог распорядиться только самим собой…

На другой день, рано утром, на связном «Физилер-Шторхе» он прилетел в штаб армии. Ждал, что его упрекнут за самовольную отлучку из корпуса, но Паулюс не сказал ни слова, точно догадывался…

— Я позволил себе прилететь в штаб, лично к вам, чтобы высказать свои сомнения.

Паулюс чуть заметно наклонил голову:

— Слушаю вас.

— Я пришел к твердому убеждению, что поход на Сталинград является стратегической ошибкой, порожденной политической нетрезвостью.

Паулюс положил руки на стол, хрустнул пальцами. Конечно, его подчиненный все взвесил. Он понимает, какие неприятности навлекает на себя, и все-таки решился. Мужество иль трусость? Но что бы там ни было, такой человек не может, не должен командовать корпусом.

А он, Паулюс? Ведь и он сомневается…

Долго смотрел на свои руки. Поднял голову…

— У нас нет оснований не доверять политическому руководству, — сказал он. — Мы не знаем потенциальных возможностей верховного командования.

Господи, как часто он будет обманывать себя впоследствии этим ложным доводом!.. А впервые попытался обмануть себя и другого в этот вот день.

Фон Виттерсгейм покачал головой:

— По-моему, этих возможностей нет.

Именно так думал Паулюс. Разница заключалась в том, что он ни за что не сказал бы о своих сомнениях. Потому что верил в Гитлера.

Но ведь все, что вызывало сомнение, порождал не кто иной, как Гитлер!..

На это генерал Паулюс ответить не мог. Потому что, как и все, хотел в кого-то верить, на что-то надеяться. Он был согласен с командиром корпуса, но сказал совсем другое: