Пётр Селезнёв - Южный крест

— Я думаю, с такими мыслями вам придется трудно.

Генерал Паулюс не повысил голоса, не упрекнул ни единым словом. Но ему хотелось, чтоб этот человек ушел из его подчинения как можно скорее.

Генерал Паулюс не хотел, боялся чужого неверия, ибо оно подтверждало его собственное.

Когда в армии сомневаются два генерала — это много. Это опасно.

Паулюс повторил:

— Вам придется трудно.

Генерал фон Виттерсгейм печально улыбнулся:

— Благодарю вас. — Лицо сделалось виноватым, точно вдруг пожалел о своем откровении. Но тут же посуровел: — Мы завели своих солдат, самих себя в гигантский мешок. И делаем невероятные усилия, чтобы погубить себя. Мне чудится, что над нами поднимается тень могильного креста. Я боюсь — этот крест станет надгробным памятником всей Германии, — и замолчал. Стал глядеть мимо. Потом заговорил опять, обессиленно, тихо, понимая, что говорить больше нечего и незачем: — Единственно разумным решением считаю — отойти за Дон. Тем более что взять Сталинград путем охвата и постепенного сжимания полукольца не удастся. Надо учесть огромную протяженность города, абсолютную невозможность блокировать его и решимость русских обороняться до последнего патрона. Я считаю…

— Это ваше личное мнение? — спросил Паулюс. Предупреждая ответ, чувствуя, что такого же мнения придерживается и начальник штаба корпуса, сказал: — Хочется верить — вами руководят хорошие побуждения.

Генерал фон Виттерсгейм поднялся, пожал протянутую руку:

— Если представится возможность, я изложу свое мнение в группе армий. Или в ставке…

Дал понять, что понимает всю меру грозящей ответственности. Он постарается оградить от неприятностей командующего…

Через тридцать часов генералу фон Виттерсгейму вручили засургученный пакет. Он расписался в получении, ушел в угол штабного автобуса, сел. Генерал еще не знал, что в пакете. Но что бы там ни было, какая ни ждет его судьба, он останется честным немцем. Пусть только в собственных глазах…

Первый адъютант армии полковник Адам спросил Паулюса:

— Господин генерал, что ожидает фон Виттерсгейма? Ситуация действительно сложная.

— Тем оперативней и точнее мы должны выполнять директивы и приказы верховного командования, дорогой Адам.

Но кто-то должен думать…

Кто понесет ответственность в случае поражения?

Гитлер… Но что такое Гитлер без генералов, без министров, без больших и маленьких фюреров?..

Все делают одно дело. Значит, и отвечать должны все — бездумно поступают иль осмысленно… Отвечать следует даже за то, что не думают.

Но ведь не велят думать!..

Что ж, на худой конец, как Виттерсгейм…

Полковник Адам стряхнул с себя задумчивость, понял, что пауза слишком затянулась и нужно подыскать подходящую фразу, чтобы загладить неловкость. Но фраза не шла. Сказал, что было на душе:

— Сталинград заставляет не только выполнять, но — думать, господин генерал.

Паулюс прикрыл глаза тяжелыми веками: согласился.

До этого, рисуя войну, но не командуя, Паулюс всегда располагал достаточными резервами, свободно создавал перевес на решающем направлении, он всегда рассчитывал на безусловную поддержку верховного командования. А противник вел себя так, как того хотелось ему, генералу Паулюсу… Нельзя сказать, что недооценивал воображаемого противника, но, так или иначе, тот всегда был податливым, он оказывался чуточку глупее…

Паулюс всегда чувствовал себя в превосходном положении, ему все удавалось…

Сейчас командовал. Тут, на войне, все было не так, как в тиши великолепного кабинета: армия и группа армий не располагали сколько-нибудь значительными резервами, а создать их в скором времени было невозможно. Потому что полки и дивизии сгорали в боях, как поленья в огне. Растянутые фланги прикрывали ненадежные союзники, а усилить их было нечем; противник дрался отважно, умело, словно не отступал две тысячи километров, словно не стоял на грани катастрофы…

Так дерется обреченный. Иль тот, кто чувствует свою могучесть.

Неужто?

Паулюс пытался мысленно поставить себя на место генерала Жердина и не мог: было страшно командовать армией, которая блокирована, прижата к Волге, истекает кровью.

По сравнению с генералом Жердиным он был в превосходном положении, и, хоть некоторые дивизии в боях на Дону потеряли половину своего состава, армия насчитывала более трехсот тысяч человек; подавляющее превосходство в танках и авиации давали основания надеяться… Пятьдесят первый армейский корпус наступал на город фронтально, шаг за шагом продвигался вперед, со дня на день мог ворваться в деловой центр, выйти к Волге и тем решить исход сражения.

Однако уверенности не было. Превосходство с каждым днем терялось и, Паулюс чувствовал, будет окончательно потеряно, если армия втянется в уличные бои. Оставалось — взять Сталинград как можно быстрее. Ему начинало казаться: дай в его распоряжение три полнокровные пехотные дивизии — возьмет. И когда вызвали в ставку Гитлера, в Винницу, решил: выскажет все, что думает. Всякий трезвомыслящий согласится с ним. Фюрер поймет. И все будет хорошо.

А когда увидел Винницу, огромный флаг и рослых часовых, впервые с ужасом подумал, что Гитлер тоже ничего не может… В его силе, в его власти ускорить иль замедлить ход событий, на каком-то этапе блеснуть своим талантом, убить миллион или десять миллионов людей… Но исход войны предрешен. Фюрер сумел запустить страшное колесо войны, но уж не в силах остановить его иль погнать по другому пути. Потому что правят войной другие. Эти другие будут решать судьбу Германии.

И все-таки Гитлер был. Его обвиняли, на него надеялись.

Гитлер с каждым здоровался за руку, взглядывал трезвыми утомленными глазами. На нем был все тот же табачный китель, черный галстук и белоснежная рубашка; отечное лицо и припомаженные волосы…

Паулюс увидел генерал-майора Шмундта в почтительной позе, сердитое лицо генерал-полковника фон Вейхса, незнакомого генерала СС и неожиданно подумал, что никто не скажет откровенно.

Он, Паулюс, тоже не скажет.

В подземный бункер не проникал ни единый звук. Мягкие ковры заглушали шаги. Голоса звучали коротко, тупо, чем-то напоминали удары молотка в деревянную стену, и генерал Паулюс вдруг подумал, что дальше этого бункера слова не прозвучат. Что бы ни говорили, что ни скажет фюрер, война пойдет своим путем и никто ничего не сможет изменить…

Электричество горело ярко, ослепительно, словно старалось оттеплить серые мундиры, холодные лица, строгие проборы… Сияли ордена и партийные значки.

Пришла нелепая мысль, что все эти люди крутят колесо войны, чтоб на мундире прибавилось еще одно золотое пятно, лишний виток и звездочка на погоне. Никто, ни один человек, не думает о судьбе Германии.