Пётр Селезнёв - Южный крест

А он, генерал Фридрих Паулюс, думает?

Глаза Гитлера пронизывают, колют. Эти глаза видят сомнения командующего шестой армией, они вопрошают и требуют.

Гитлер… Ведь и он должен в кого-то верить…

— Я верю, не перестаю надеяться, что мои генералы понимают меня.

Да, конечно. Он надеется на своих генералов.

— Можно спорить о стратегической целесообразности брать Сталинград. Но спорить надо было раньше. Сейчас, когда германские войска стиснули город стальным обручем и рассекают пополам, я запрещаю разговаривать и думать об отдыхе! — Последние слова Гитлер произнес громко, почти выкрикнул; в глазах сверкнула исступленность, в уголке губ показалась слюна, и Паулюс, стараясь притушить в себе жалость и досаду, уселся поудобней. Ему часто приходилось слушать Гитлера, и всякий раз его поражали параноические взлеты мысли, жестикуляция прирожденного трибуна и абсолютная беспомощность перед фактом. Но, как ни странны бывали речи, они находили свое отражение в делах, и, как ни удивительно, ни парадоксально, идеи, пришедшие в голову фюрера накануне, воплощались в действия, и действия эти часто заканчивались колоссальным успехом… После этого Паулюс думал, что если даже Гитлер шизофреник, то — гениальный.

Генерал Паулюс приготовился к легкому испытанию на полчаса. Но Гитлер остановился, точно вовремя услышал свой голос, повторил тихо:

— Запрещаю.

Именно оттого, что голос был тихим, запрет воспринимался необыкновенно отчетливо, и Паулюс припомнил где-то и когда-то слышанное, что сила фразы заключается не в смысловом значении слова, а в том, кто ее произносит.

— Знаю: некоторые генералы упрекают меня, что в руководстве военными действиями я часто исхожу из политических соображений… Это так. Но война и политика неотделимы, господа. Даже когда считают, что армия преследует только военные цели, она преследует прежде всего цели политические. Куда направлены наши военно-политические устремления? Заявляю, господа: я не намерен ограничивать себя! У наших устремлений пределов нет!

Зрачки сделались широкими, глаза наполнились черной стоялой водой, и каждому начало мерещиться, что глаза эти обращены на него, они видят колебания, сомнения, бессловесные возражения…

Но разве он, Паулюс, не делает все, что в его силах?

— Господа, я вложил в ваши руки превосходное оружие, вверил вам своих солдат! Способность водить войска и добиваться победы вы доказывали не раз. Но вам не хватает качества, которым обладаю я!

Генерал-полковник фон Вейхс медленно поднимал голову. Все выше, выше… Генерал-майор Шмундт вел стенограмму, строчил, расчеркивал карандашом все быстрее… Мельком умоляюще взглядывал на Гитлера — не успевал; эсэсовский генерал дрыгал коленкой, рот кривился в улыбке.

Паулюсу сделалось неприятно, зябко. Не оттого, что Гитлер снова впадал в транс… Ему неприятно было видеть чужое непочтение. Но в следующую минуту он уже не видел ни генерала СС, ни фон Вейхса, ни Шмундта. Он видел и слышал только Гитлера; не было ни стен, ни потолка, ни электричества — только Гитлер. Тот говорил все громче, все жестче, крупные руки жили в горячечном беспокойстве, а черные остекленелые глаза смотрели мимо, не видели никого и ничего, и каждому было ясно, что этот человек не примет ни доводов, ни доказательств, не потерпит ни малейших возражений.

Каждый из них имеет право только согласиться.

— Вам не хватает качества, которым обладаю я! — повторил Гитлер. — Вам не хватает веры и целеустремленности. Именно поэтому вы считаете силу своих войск недостаточной, требуете новых дивизий, тяжелого оружия и школьной ясности. Это в то время, когда советские армии разбиты, а вам остается сделать последнее усилие!..

Генерал-полковник фон Вейхс опять стал подымать голову, изумляясь и не соглашаясь… Лицо вытянулось, стало еще строже, глаза смотрели прямо и решительно.

Генерал Паулюс отбросил все сомнения: повинуется безоговорочно.

Гитлер говорил все быстрее, все громче, закатив, устремив глаза в потолок; он видел Закавказье, Ближний Восток, Англию и Америку… Страны эти представлялись покоренными, своими, он видел их так же близко, как Польшу и Францию, потому что Россия, единственная преграда на пути к невероятной цели, терпела такие поражения, за которыми должна последовать неминуемая капитуляция. До великого триумфа германского оружия оставался единственный шаг, нужно еще одно усилие. Только одно!

Гитлер вскинул руки, а голос вдруг оборвался… И все увидели побелевшие кулаки и горошины пота на лбу…

— Русские армии разбиты! Это говорю вам я, который никогда не обманывал вас! Вы можете это проверить последним, решительным ударом. У вас достаточно сил! Я требую…

Он кинул руки вниз, увидел генералов. И карты на столах… Плечи опустились, точно придавила их непомерная тяжесть, губы повело то ли скорбью, то ли обидой, а глаза остались неживыми, заледенелыми. Но вот растаяло в них, потеплело, словно усталь вернула Гитлера к мысли о Сталинграде. Большой плоской ладонью пригладил жирно блестящие волосы, круто повернулся к схеме города на стене, и Паулюс увидел хорошо знакомую сутуловатую спину, и опять ему сделалось жаль…

— Этот город на Волге носит имя Сталина. Он будет взят. Я даю вам, господа, две недели сроку. И уж никто, ничто не заставит меня уйти отсюда!

Гитлер повернулся лицом и продолжал говорить… Но Паулюс почти не слушал, с недоумением, со страхом смотрел на схему: излучина Волги, городские кварталы… Жирные стрелы охватили город с севера и юга, одна вонзилась в самую середину. Правый фланг, левый… Но почему забыли про Заволжье, про коммуникации противника? Есть промышленный Урал, есть Сибирь… Неужто в ставке фюрера всерьез считают, что, стоит потерять этот город, русские сложат оружие? Ведь города в общепринятом понимании уже нет. А сопротивление крепнет. Советское командование питает своих солдат не только идеями… Значит, версия о разбитых армиях является преступным легкомыслием. Если противопоставить русской силе отрицание этой силы, значит, обречь себя на поражение!..

Гитлер замолчал. В глазах черный лед. Можно только согласиться и подчиниться.

Генералы смотрели на своего фюрера и, кажется, уж ничего не ждали. Паулюсу сделалось страшно. Оттого, что никто и ничего не ждет…

И никто ничего не может. Даже Гитлер.

Канцлер и главнокомандующий.

Вот он шевельнул плечами, и голова, словно не под силу сделалось держать ее, стала клониться вниз.

Паулюс почувствовал холодный, липкий страх. Потому что увидел лицо… На этом лице, в глазах, были горечь и виноватость.

Господи… Это что же, господи?..

Такого не бывало никогда. Такое он увидел в Гитлере впервые.