Пётр Селезнёв - Южный крест

Степан Михайлович знал, что сейчас немец зайдет еще раз и станет расстреливать из пулемета. Если в этом вот заходе не попадет в их лодку, они проскочат: ракета погаснет, новая еще не загорится.

Сверху, над головой, — громо́вый, до ломоты в ушах, рев самолета, дробный перестук пулеметов. Пузырчатая строчка наискосок жиганула перед лодкой, красноватая трасса прошла через плывущих, тонущих людей…

Баржу сносило вниз по течению, слышался шум и треск огня, долетел переполненный ужасом крик:

— Помогите-е!..

Катер медленно, круг за кругом, обходил баржу, команда на нем суетилась, суденышко забирало то в одну сторону, то в другую, искало, торопилось…

Степан Михайлович сбросил обороты.

— Гляди!..

Из воды вскинулась рука. Вот показалась голова… Костя схватил багор.

— Право! — крикнул он. — Давай правее!

Рука упала, и голова погрузилась… Сверху заслонила, шатнулась черная вода.

Лодка стала разворачиваться. Костя работал багром — пытался, надеялся зацепить… Но вода была черная и пустая.

Горящая баржа уплывала все дальше, огонь оседал; опять проступили звуки ночного боя, и Костя впервые за последние две недели подумал об отце: может, совсем рядом?..

Обогнули песчаную стрелку, пошли прямо к берегу. Он казался безлюдным — ни огонька, ни звука. Лишь когда заглушили мотор и катер ткнулся в прибрежную гальку, стали видны солдаты, брички, ящики со снарядами, штабеля мешков… У самой воды, прямо на земле, кучно лежали раненые. Тихие, недвижимые.

Костя увидел маленькую женщину в непомерно больших сапогах, с санитарной сумкой через плечо. Шла опасливо, слепо… Остановилась, склонилась над раненым и опять пошла… Сказала низким, хрипловатым голосом:

— На лодке поедут только тяжелые.

Солдат с перебитой ногой тоскливо ругнулся. Другой, бережно держа закутанную в бинты руку, закричал, задергал стриженой головой:

— А нам что же, подыхать под яром? Другие сутки… Ни курева, ни перевязок!..

Женщина с санитарной сумкой не подняла головы. Повторила измученным голосом:

— В первую очередь повезут тяжелых.

Подошли две весельные лодки, оттуда крикнули:

— Принимай, быстро!

Солдаты стали разгружать, передавать по цепи ящики со снарядами, кто-то начальственно покрикивал:

— Живей! Живей! Шевели-ись!..

Храпела, билась в оглоблях норовистая лошадь, ездовой охаживал ее кнутом, злобно увещевал, уговаривал:

— Но, ты, стерьва!.. Я те покажу фрицеву мать!..

Рядом смеялись, подсказывали:

— Ты ее по-нежному достань.

Возле обрыва, под навесом, дымила кухня, солдаты тянули трос, старая женщина, подобрав подол платья, по колено в воде полоскала белье…

Мимо Кости прошли двое. Один сказал:

— К пяти ноль-ноль. Приказ командира дивизии. Ясно?

Другой споткнулся через якорную цепь, чертыхнулся, ответил сердито:

— Полковнику Добрынину я уже докладывал.

У Кости захолонуло под ложечкой. Шагнул, чтобы догнать, спросить… Но в этот момент заработал на холостых оборотах мотор. Дед окликнул:

— Костя!

Возле самой воды увидел угловатую, изломанную фигурку, обрадовался: угадал Митю Савушкина. Только сейчас вспомнил: не виделись с прошлого года. Протянул руку, спросил:

— Ты? Митя…

Положил руку на плечо, на жесткие мосолки, и вдруг почувствовал, как подступила к самому горлу, залила всего боязливая нежность. Было темно, Костя не видел Митиного лица, а хотелось вот сейчас, в эту минуту, увидеть глаза, большие, голубые, печальные… В них всегда жили тоска и обида, словно Митя ждал человеческой несправедливости. Митины глаза становились другими, когда решал трудную задачу иль просто читал. Лишь в эти минуты, в эти часы мальчик чувствовал свою силу. Только тут он мог не уступить…

Однажды молодой учитель истории принялся доказывать, что человек может обрести свое счастье лишь в борьбе. Митя поднялся, застенчиво спросил:

— Скажите, пожалуйста, может совершить героический поступок человек, если по своей натуре он трус?

Учитель пожал плечами:

— Трусость и героизм не совмещаются.

Митя виновато сел.

На перемене Костя сказал ему:

— Если трус совершил подвиг, то человека этого зря считали трусом.

Митя прошептал чуть слышно:

— Спасибо.

Кажется, Костя понял Митю. Отвел в сторону:

— Подвиги бывают разные. У тебя очень хорошо устроена голова. Закончишь институт, а еще лет через пять, глядишь, профессором станешь…

Митя смотрел широко открытыми голубыми глазами: но нет, Добрынин говорил серьезно. Да и не мог он пошутить вот так…

Митя повторил:

— Спасибо. — Запрокинул голову, словно увидел что-то на потолке, доверительно вздохнул: — Только знаешь, я никогда не буду профессором.

— Будешь, — сказал Костя.

— Нет, — тихонько вздохнул Митя. — Для этого нужно хорошее здоровье и просто срок. А с моей болезнью средняя продолжительность жизни… — помолчал, оглянулся по сторонам: — Знаешь, мне ведь очень мало осталось.

Косте сделалось страшно: Митя знает свой срок. Никогда не будет ни солдатом, ни профессором… Ничего не сумеет. Потому что — срок…

И Костя оглушенно подумал, как много надо мужества иногда, чтобы просто жить.

Тогда они вышли из школы вместе. Митя сказал:

— Я завидую всем.

— Всем — это ты зря, — сердито возразил Костя.

— Всем, — повторил Митя. — Кто воюет иль работает. А я — что? Я не могу ничего.

Остановились. Митя ждал. Он хотел, чтобы Костя сказал, посоветовал…

А Костя ничего тогда не сказал.

Сейчас хотел рассмотреть Митино лицо, увидеть глаза… Но было совсем темно.

— Костя, ты был за Мечеткой? — тихо спросил Митя. — Мне сказали — ты был…

— Был, — тоже тихо, словно чего-то боясь, ответил Костя.

— Ты стрелял? — Митин шепот оборвался, точно мальчик задохнулся, боясь произнести еще одно слово. Но тут же хлебнул воздуха, толкнул Костю жесткой грудью. — Ты убивал?

— Не знаю, — сказал Костя. — По-моему — да. Я хорошо стреляю.

Митя обхватил Костю за шею худыми, слабыми руками, дохнул в лицо:

— Какой ты молодец! Я всегда считал тебя настоящим парнем. А я… Ты знаешь, я ничего не могу. У меня просто нет сил. Я ненавижу себя! — выкрикнул Митя и забился, задрожал в беззвучном плаче. Но тут же отпрянул, сказал ясным, чистым голосом: — Но чего-нибудь все-таки сумею. Я уже решил…

Но что именно решил, Митя не сказал.

— Костя! — опять крикнул, позвал Степан Михайлович.

— Иди, — вздохнул Митя, — я подожду тебя на этом месте. Я видел вашу лодку и как тонула баржа… Я буду ждать.

Костя вырвал из земли якорную лапу, спросил:

— Ты с кем сейчас? Отец-то жив?

Мотор заработал, зарокотал… Костя уперся… Слышал, как Митя сказал:

— Я теперь один живу.

Лодка развернулась круто, взяла на островной песчаный мыс, что угадывался в темноте серым лезвием. Этот мыс не минуешь, немцы вешают над ним «фонари».