Пётр Селезнёв - Южный крест

— На базаре ноне привоз большой, сходите.

И старуху его любили. Она была невысокая, сутулая, костистая. Большая, величиной с вишню, родинка на носу делала ее похожей на бабу-ягу из детской сказки. А ребятишки любили ее. Она вытирала им носы, расчесывала волосы, по воскресеньям оделяла леденцами. Ее укоряли: «Зачем вводите себя в расход? У Прохора жалованье маленькое…» Старуха отвечала: «Ничего, нам хватает».

Она всегда была в бабьем кружке, чаще всего произносила одну и ту же фразу: «Все может быть». Словно подытоживала. Кивала, вздыхала… Только когда началась война, старуха вздернула плечи: «Не может быть!» С тех пор она каждый день произносила эти недоверчивые слова. Не верила, что немцы занимают советские города, что Красная Армия отступает, что не хватает хлеба, а Настя получила похоронку…

Не может быть.

Не веря людям, не веря самой себе, стала гадать. Она гадала на хлеб-соль, на уголь-камень. Клала на стол крест-накрест кусочек хлеба и щепотку соли, уголек и камушек. Приподнимала шерстяной клубочек на нитке… Нитку держала обеими руками, прочно поставив локти на стол. Ждала, когда клубочек перестанет качаться, замрет. Чтобы не дрожали пальцы, прислонялась лбом к рукам… Тихонько просила:

— Если муж Хрипунковой Натальи, Харитон, жив, повернись на хлеб-соль, если не жив — на уголь-камень.

Рядом стояла Наталья со страхом и надеждой в глазах.

Клубочек начинал пошатываться. И туда, и сюда… Наталья судорожно шептала… А клубочек решительно поворачивался на хлеб-соль.

Старуха подымала голову:

— Видишь?

В глазах женщины — испуганная радость. И недоверие. Старуха дергала шишкастым носом, опять впивалась глазами в шерстяной клубочек:

— Если муж Хрипунковой Натальи, Харитон, жив, повернись на уголь-камень, а если убитый — указывай на хлеб-соль.

Наталья стояла ни жива ни мертва. Дышала и не дышала. В стороне сидел Прохор, молча курил. Клубочек, не желая лгать, поворачивался на уголь-камень.

Так продолжалось и пять раз, и шесть… Клубочек упорно доказывал, что Харитон жив. Наталья, боясь порадоваться, сглазить, говорила тихо, с оглядкой:

— Как же так? Ведь похоронную прислали. Мол, так и так, погиб смертью храбрых…

Старуха приговаривала коротко:

— Брехня.

Наталья шептала:

— Казенная бумага-то, с печатью…

— А ты не верь бумажкам. Клубочек — вот истинная правда.

Прохор покашливал, мотал головой: подтверждал.

Теперь дворник Прохор со своей старухой жили в подвале, под лестницей. Митя, наглотавшись керосиновой копоти, издерганный плачем детишек, руганью, криками изнуренных работой и надоеданием матерей, шел под лестницу. Тихонько садился, смотрел, как старуха колдует над шерстяным клубочком. Прохор клал перед Митей ломоть хлеба:

— Ешь.

Митя шептал чуть слышно:

— Спасибо, я сыт.

Прохор приказывал:

— Ешь, говорю!

— А вы? — робко спрашивал Митя.

— Нам хватает, — отвечал Прохор. — Что нового?

— Немцы в город ворвались.

Старуха приподнимала голову, трясла седыми космами:

— Не может быть!

Митя робел еще больше:

— Раненый лейтенант сказал…

Старуха начинала бормотать невнятное. Потом устанавливала локти, упиралась лбом в кулаки:

— Если немец придет в наш город, повернись на уголь-камень…

Опять бормотала и опять просила… Потом долго глядела в угол, качала головой:

— Немец придет.

Взглядывала на мужа, на Митю… Склонялась над столом:

— Если верх одержит черный супостат, повернись на уголь-камень. А если одолеет красный демон — на хлеб-соль.

От великого напряжения, а может, от боязни старуха начинала дышать трудно, со вздохами и хрипом, и Митя пугался: умрет… Наконец откладывала клубочек, недоуменно — видимо, не веря ни клубочку, ни себе — глядела на старика, на Митю:

— Немцы придут. А верх одержит красный демон… Мы то есть… — Крутила косматой головой, не понимала. — Верх наш, а в Сталинград — придут? Как же это?.. — И, словно подводя черту, заключала: — Не может быть. Брехня! — Садилась на ящик, молчала. Потом спохватывалась: — Клубочек, его понимать надо.

Сейчас, глядя на сумрачную Волгу, Митя решил твердо: «Нет. Не может быть».

Он и сам не объяснил бы, к чему это относится, однако не просто повторил слова старухи… На последнем метре сталинградской земли Митя подумал, что отнять вот эти камни, вот эту воду, отнять город немцы могут только вместе с жизнью. Пусть возьмут и его, Митину, жизнь… Но всех не убьют. А тот, кто останется жив, не отдаст… Никогда.

Рядом сказали:

— Вокзал пока в наших руках.

Мите сделалось страшно.

Немцы наступали днем и ночью. Капитан Веригин перестал чистить сапоги.

Позиция проходила в путанице железнодорожных путей, среди опрокинутых и сгоревших вагонов. Сзади разбитое здание вокзала.

Дерьмовая позиция: с бугра немцы простреливают весь железнодорожный узел и вокзал, позади голая площадь, недлинная улица ведет прямо к Волге… Кажется, улица носит имя Гоголя.

Капитан Веригин ползал под вагонами, приказывал: «Держаться до последнего вздоха».

Вернулся в каменную каморку под вокзальной стеной, которую громко нарекли штабом, повесил автомат, сел на земляной пол. Привалился к стене, вытянул ноги — весь вышел. Сидел уронив голову на грудь. Чувствовал, как наливается легкостью, прохладой… Пропали стены, руки, ноги…

Подошла Нюра, совсем близко, сказала: «А я все жду тебя, все жду…» Глаза большие, черные, в них стоят слезы. «Я вчера маму похоронила…»

Андрей понимал, что засыпает; знал, что спать нельзя, но уже не мог, не в силах был противиться…

— Товарищ комбат…

«Гончаров… Ну зачем он?..»

— Товарищ комбат!..

Открыл глаза: потолок низкий, каменный, сводчатый, каморка тесная, похожа на крепостной каземат. Железное кольцо в потолке дополняет…

— Звонил командир полка подполковник Крутой. Сказал, через полчаса будет. Вместе с командиром дивизии.

— Ну и хрен с ними, — сказал Веригин. — Охота — пусть идут. Столы не накрывать.

Неожиданно ввалился Семен Коблов, сразу стало тесно — не повернуться. Попробовал взять под козырек, не получилось: стукнулся головой о низкий свод. Увидел кольцо в потолке, пошутил мрачно:

— Поживем тут подольше, зыбку повесите.

— Какую зыбку? — не понял Веригин.

— В старых деревенских избах, товарищ комбат, на такие вот кольца зыбки вешали, младенцев качать… Вот я и говорю: приедет Нюра, женитесь…

Наверно, Коблов думает, что комбат повидал, знает… И с Нюрой, думает… А у него, кроме войны, ничего настоящего в жизни еще не было. В школе ему нравилась девушка из параллельного класса, но, пожалуй, только он знал об этом. Старался увидеть ее, пройти рядом, украдкой следил, как сворачивает за угол… А если удавалось перемолвиться, считал этот день счастливым. Потом Андрей уехал, поступил в военное училище, девушка из параллельного класса стала забываться.